И тогда приходят мародеры - Григорий Бакланов

— Смотри, сколько волосиков подрастает. Я каждое утро начесываю ей частым гребнем. Вот такая толстая будет у нас коса.

Он поцеловал пахнущую детским шампунем макушку, теплый пробор.

— Бабушка тебя не увидела. Уж она бы тебя любила, она бы тебе радовалась.

— А я ей кто? Не бабушка? — обиделась Тамара. — Тебя что, в самолете укачало?

И внучка, повернувшись с колен, обхватила ее, прижалась щекой к мягкому животу: вот ее бабушка.

Но он подумал в этот момент о своей матери, она не увидела его детей, внуков, она умерла молодой, не порадовалась им. Недавно еще вот так же у себя на коленях он стриг ногти сыну, а с год назад Маша случайно увидела их вдвоем. «Красивый мужик!» — сказала ему после, и бес в глазах блеснул.

Он сам уложил внучку спать, она раз десять крикнула вслед:

— Пока!.. Покашечки!..

И раздался звонок телефона, у него чуть не вырвалось: «Не бери трубку!», но жена спросила из другой комнаты:

— Возьмешь?

— Слушаю, — сказал он.

Молчание.

— Я слушаю.

Молчали. Но дыхание ее он слышал. И ясно увидел, как она стоит в кабине, и — очередь вечерняя к телефону, и она там, в духоте, за стеклом. Будто не уезжал, так все было зримо.

— Как ты мог? — и всхлипнула. Голос — сама правда. Он положил трубку.

— Кто? — спросила жена. Она из комнаты шла к нему на кухню.

— Не к нам, видимо. Разъединилось.

— Тут тебе было много звонков, я записала.

Чтобы не смотреть ей в глаза, он ушел в ванную и долго, очень долго стоял под душем. Вода лилась на голову, а он стоял, закрыв глаза. В белой ванной он казался черным от загара.

Ужинали на кухне, и он видел одновременно, что в этот час происходит там, все еще там был мыслями.

—…И вот какой странный звонок, — рассказывала Тамара. — По голосу — немолодой человек. Уверяет, знал твоего Юру. Будто бы вместе выходили из окружения.

— Из какого окружения? Из какого окружения?

— Почему ты на меня повышаешь голос?

— Прости. Если б Юра был в окружении. Очередной жулик какой-нибудь.

— Но он оставил свой телефон.

— Значит, надо ему чего-нибудь.

Лет восемь назад позвонил человек, сказал, что знал Юру. Будто бы перед смертью тот завещал что-то на словах передать брату, но он не здешний, из Молдавии, не сразу разыскал. Тамара разволновалась, услышав это, она была дома одна, но пустила его. Тогда в Москве не так опасались открывать дверь незнакомому человеку. Про брата он говорил путано, но сумел разжалобить своей бедой: жену положили в больницу на операцию, они ночуют на вокзале, трое детей на руках… Она дала ему денег, чуть ли не все, что было в доме. И потом простить себе не могла:

«Ужасно, когда чувствуешь себя идиоткой! Главное, вначале он говорил что-то похожее на правду. А когда я стала намазывать детям бутерброды, не надо, говорит. Вы лучше рыбки им дайте — воблу увидел на стене, — они любят посолонцевать… Под пиво себе взял. Я как под гипнозом была, затмение какое-то нашло. Этот мерзавец прочел, наверное, в твоей книге посвящение брату…».

Вот такую он любил ее всю жизнь. И дочь по себе вырастила, и внучка все впитывает, маленькая законница растет: «Бабушка сказала!..».

«Бог с ним, — успокаивал он Тамару. — Не в первый и не в последний раз».

«Да разве я из-за денег? Мародеры! Ничего святого не осталось».

«Святое… К старухам, к матерям убитых сыновей приходят, наплетут, обнадежат и обирают. Да те сами рады отдать, кланяются в ноги».

А дня через два мерзавец этот позвонил. Был выпивши. Про брата не упоминал, список телефонов был у него, по-видимому, огромный, мог и перепутать, кому что говорено. Представился на этот раз читателем. Так любит, так любит книги Лесова, только что не рыдает над ними. Но вот сейчас беда у него, жену положили в больницу, трое детей, ночуют на вокзале…

«А вам что больше нравится из моих книг, проза или поэмы?»

За всю жизнь Лесов не то что поэмы, стиха ни одного не написал, не грешен. Тому в равной степени нравились и поэмы его, и проза…

Ну, ладно, думалось, это — рвань пьяная, шакалы, что удивляться? А вот в престижном поселке под Москвой, где проходила оборона, стали раздавать после войны участки под дачи, как у нас говорят, лучшим людям, чьи имена известны стране. И вот они, новые дачники, первым делом начали тайно заравнивать могилки, освобождая место под огороды, под клубнику. Да и как гостей звать, скажем, на шашлык на свежем воздухе, когда тут — могила, понимаешь… Поле боя всегда достается мародерам.

— И еще тебе звонил… — но это она сказала на следующий день. — Тебя спрашивал Столяров. Я совершенно забыла.

Она не забыла, она не умела врать.

— Мне бы только не хотелось, чтобы ты принимал его в нашем доме.

— Почему?

— Ты знаешь.

— Значит, пока он был всесилен, я мог пользоваться его услугами, а теперь, когда он пенсионер…

И сдержался, поняв, что ищет ссоры.

— Ты вернулся какой-то совершенно чужой, — сказала Тамара. — Ты на себя не похож. Сплошной комок нервов. Случилось что-нибудь? Скажи правду.

Правду… Этого как раз не хватало для полноты семейного счастья. Двумя этажами ниже в их подъезде жил профессор, старый идиот, основоположник чего-то. Жена его умирала, и он решил сказать правду, покаялся перед ней в многолетнем своем романе, стал перед кроватью на колени. Она повернулась лицом к стене, и вот так и лежала. И так умерла.

— Что хотел Столяров?

— Неужели он станет мне объяснять? Он ел-пил у меня за столом, но помнить, как меня зовут, — ниже его достоинства. «Это Столяров говорит!..» Как будто можно спутать с кем-либо его гундосый голос. Он — страшный человек. Я чувствую. Ты в Германию столько лет не мог поехать, вдруг тот, кому ты руку пожимал, застрелил твоего Юру. И я тебя понимаю. Ко этот человек с ног до головы в крови.

— Хорошо тебе рассуждать в четырех стенах.

— Мне — хорошо. Тебе на пляже, надо полагать, было трудней.

Глава VI

Заместитель Генерального прокурора Столяров однажды был консультантом фильма, который снимали по его сценарию. Пригласил, разумеется, режиссер. Так на фильмы о войне консультантами приглашали маршалов. Они могли дать войска, но даже не это было главным. Главным было имя. Платили хорошо, работой не утруждали, для дела брали кого-нибудь пониже рангом. Это была, по сути, узаконенная, скрытая форма взятки. А всем этим могущественным, выше головы обеспеченным людям требовались «подкожные» деньги, о которых не могла бы с точностью прознать жена. Да и сам мир кино, мир красивых женщин, приманивал. И чем ближе день сдачи фильма, тем большей заботой их окружали, чтобы не исчез куда-нибудь, чтобы под локоток ввести в просмотровый зал во всем параде, в сиянии звезд и орденов, ввести и посадить почетно живую охранную грамоту.

Но происходило каждый раз одно и то же: смелые на поле боя, они вдруг становились застенчивы перед серым штатским чиновником. В своем лице, черты которого неразличимы, стерты, он являл в своем лице государство, оно говорило его голосом. И сникали: стыд — не дым.

Столяров, в силу своей должности, систему эту знал хорошо, был опытен и хитер при внешности весьма простодушной. Комиссия заранее была ознакомлена с его соображениями: что лично его настораживает, на что он советует обратить особое внимание. Но узналось это потом. Он клятвенно заверил, что приедет на просмотр, его ждали, звонили, бегали встречать, и все время, пока шел фильм, у подъезда, внизу стоял человек, чтобы сразу, как только появится, препроводить в зал. Дела высокой государственной важности не позволили ему отлучиться.

А начиналось все хорошо. Он прочел сценарий, спросил только:

«Не подорвем мы веру народа в самое святое, что есть у него: в наш советский суд?»

«Не подорвем!» — в один голос заверили его и Лесов, и режиссер.

«Тогда — с богом!»

«Ну, мужик! — восхищался режиссер после первой встречи. — То самое, что требуется нам».

Когда снова встретились, Столяров поинтересовался:

«А что же это у вас женских ролей маловато? И все какие-то предпенсионного возраста…»

Режиссер с жаром обнадежил, что на съемках все будет в лучшем виде. И Столяров пожелал лично поехать в Ленинград на съемки. Международный вагон. Купе на двоих. Лесов уже сидел, когда перед самым отходом поезда вошел Столяров, легкий его чемоданчик внес и поставил чиновник, пожелал счастливого пути, обнажив лысую голову, руки не удостоился, а сам подать не посмел.

В круглой новой пушистой ондатровой шапке, которую он снял с головы двумя руками и почетно на подушку водрузил, рассказав при этом анекдот: «Знаете, почему пыжиковых шапок не стало? С одной стороны, поголовье оленей сократилось, с другой стороны, давно не производили отстрел чиновников. Хха, хха, хха, хха-а…» — в новой рыжей дубленке с белым воротником, весь тепло упакованный, круглый, Столяров разделся, повесил дубленку на плечики, и поезд, словно сигнала этого ждал, мягко тронулся. Круглое бабье лицо Столярова, не успевшее разрумяниться на морозе от машины до вагона, хорошо порозовело за бутылкой армянского коньяка, а холодные свиные отбивные, которые официантка вносила на подносике, он подолгу, истекая слюной, переваливал во вставных челюстях, и, по мере того, как пьянел, спесь спадала, сущность выступала наружу, и Лесов подумал, на него глядя: «А ведь раньше такого и в кучера не взяли бы».