Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

Избалованного успехами Лёньку несло по течению. Ему казалось, что этому празднику не будет конца. Но вот одно за другим случились два события, напрочь разорвавшие цепь удач.

Сначала его жестоко избил молодой боксёр-перворазрядник, новая восходящая звезда, как окрестили его репортёры. Лёнька и раньше проигрывал иногда бои, но не столь позорно и безоговорочно. Дважды во втором раунде он побывал в нокдауне и с трудом дотянул до гонга — как оказалось, зря, потому что в начале третьего раунда пропустил сильнейший удар в солнечное сплетение и очнулся уже за канатами. Это поражение повлекло за собой тяжкие последствия: нокаутированному боксёру в течение года запрещается выступать в соревнованиях, и Лёньку отчислили из сборной команды. «Друзья» не отказали себе в удовольствии прислать ему газетные вырезки, где клеймился «перспективный в прошлом», «не соблюдавший спортивного режима», «задравший нос» и «плюющий на честь коллектива» Савостиков.

Отстранённый от соревнований и связанных с ними поездок, Лёнька вставал теперь в шесть утра по будильнику, ехал в переполненном трамвае за Нарвскую заставу на стройку, куда он устроился на работу, и вкалывал за рычагами бульдозера полновесных восемь часов, от звонка до звонка.

После такого рабочего дня тренироваться было трудно и неинтересно. Лёнька выходил из формы, пропадала реакция, отяжелели ноги. Кое-кто ему сочувствовал, кое-кто злорадствовал, а тренер всё чаще смотрел на своего бывшего премьера с открытым сожалением. «Отработанный пар», — услышал Лёнька как-то за своей спиной. Его гордость страдала, и он махнул на спорт рукой.

В это время произошло и второе событие. На одной лестничной клетке с Савостиковыми в однокомнатной квартире жила Вика, студентка-медичка. Родители её, инженеры-геологи, завербовались на три года и уехали на Север искать золото. Вику, скромную и приветливую, в доме любили, и даже на абонированных пенсионерами скамейках её доброе имя под сомнение не ставилось. Была она ни хороша, ни дурна собой. Маленькая, аккуратная, с большими и серьёзными карими глазами, она могла бы, пожалуй, заинтересовать ребят, не очень избалованных женским вниманием, если бы не отпугивала их своей строгостью.

Хотя Лёнька встречал Вику чуть ли не ежедневно, он её не замечал, здоровался и проходил мимо. Эта девушка для него не существовала, она просто являлась принадлежностью дома вроде ворчливой лифтёрши Кирилловны: слишком разительной была разница между красотками, продолжавшими домогаться его внимания, и «пигалицей», как снисходительно называл её Лёнька. Он бы, наверное, расхохотался, если бы узнал, что мать, которая с симпатией относилась к соседке и частенько угощала её пирогами, тайком мечтает о Вике как о невестке. Впрочем, мать была достаточно дальновидна и о своих матримониальных планах не распространялась.

Однажды вечером она попросила сына помочь Вике установить холодильник, доставленный из магазина. Лёнька зашёл к соседке, мигом выставил на лестницу двух грузчиков, клянчивших «на бутылку» за уже оплаченную работу, и без труда втащил «ЗИЛ» на кухню. Лёнька был в безрукавке, мускулы его играли, и он не без удовольствия уловил восхищённый взгляд девушки.

— Вы сильный, — сказала Вика и нахмурилась, потому что Лёнька игриво улыбнулся. — Большое спасибо, всего хорошего!

Вика шагнула к двери, халатик её распахнулся, и Лёнька тут же отметил, что у пигалицы стройные ножки.

— За спасибо не выйдет, на чаёк бы с вашей милости, — пошутил он. Вика растерялась.

— Я имею в виду самый натуральный чаёк, — улыбнулся Лёнька. — Или кофе.

Уже через несколько минут Лёнька пожалел, что напросился в гости. Вика слушала его разглагольствования о боксе и киноактрисах вежливо, но без любопытства и даже, как ему показалось, с затаённой насмешкой. Неприятно задетый, Лёнька пустил в ход весь свой арсенал: улыбался, бросал обволакивающие взгляды, как бы случайно дотрагивался до руки девушки, но все эти испытанные приёмы на Вику не действовали. Более того, глаза её стали холодными и враждебными, а когда Лёнька попытался дать волю рукам, она спросила: в упор:

— Вы и в самом деле считаете себя неотразимым?

Лёнька смешался и глупо ответил что-то вроде того, что до сих пор осечек у него не бывало.

— Ну, тогда вам просто везло, — отчеканила Вика и встала. — Мне о вас соседи уши прожужжали, я думала, что познакомлюсь действительно с интересным человеком, а вы, извините, грубое животное!

Лёнька ушёл униженный и побитый, как после нокаута. В нём что-то надломилось. Он ожесточился, начал выпивать и, чего раньше с ним не бывало, затеял несколько безобразных драк. К счастью, начальник отделения милиции, куда несколько раз приводили Лёньку, оказался его старым болельщиком и протоколов не составлял, ограничивался отеческим внушением, но рано или поздно и его терпению мог прийти конец.

Лёньке было плохо. Работа бульдозериста не приносила удовлетворения, сдать на аттестат зрелости он так и не удосужился, будущее казалось бесперспективным. Всё уходило в прошлое: слава, обаяние юности, удача. Он вспоминал хлёсткое, как удар открытой перчаткой: «…вы, извините, грубое животное!» — и с горечью думал, что никогда ещё его так сильно не били.

Угнетало и чувство вины перед матерью, которая тяжело переживала его падение. Её здоровье заметно пошатнулось, и Лёнька страдал. Поэтому и на Антарктику согласился легко, тем более что возвращение с такой почётной зимовки должно было вновь привлечь к нему внимание — в этом Лёнька не сомневался.

Тягач полз по утрамбованной колее, его рёв сотрясал барабанные перепонки, и оттого на ходу как-то забывалось, что ты находишься в самом тихом и пустынном уголке планеты. В кабине было жарко, градусов за тридцать. Лёнька сбросил шапку, чуть опустил стекло на левой дверце и, не отрываясь, смотрел, как говорили водители, «на Антарктиду», чтобы не сбиться с колеи.

Первое время рычаги не слушались его, и тягач то и дело сползал в сторону. Если он буксовал в сыпучем снегу, или садился по пузо в рыхлый, Гаврилов вытаскивал застрявшую машину на буксире. Однако, пройдя путь до Востока, новичок набрался опыта и орудовал рычагами не хуже других.

И вообще до обратного похода Лёнька на жизнь не жаловался. Сорок дней морского путешествия к берегам ледового материка на комфортабельном теплоходе «Профессор Визе» запомнились, как хороший отпуск. В декабре, когда ленинградцы мёрзнут в пальто, Лёнька загорал в тропиках, купался в бассейне, разгуливал в белых джинсах по Лас-Пальмасу и с размахом тратил валюту на ледяное пиво и кока-колу.

Товарищи приняли его — не только такие же, как он, первачки, но и старые полярники, допускавшие в свою замкнутую касту не всех и не сразу. Лёнька, когда того хотел, мог произвести впечатление: он быстро нашёл верный тон и определил линию своего поведения. Он понял, что настоящим мужиком полярники считают не того, у кого самые сильные мышцы, а того, кто показал себя в деле «достойным носить штаны»: весом чуть больше трёх пудов летчика Ананьина, который мог лихо сесть на торосистую льдину размером с половину футбольного поля, взлететь, перескакивая через трещины, и «на честном слове» дотянуть до базового аэропорта обледеневший самолёт; братьев Мазуров, которые мало бы чего стоили в глазах Лёнькиных приятельниц, но без которых не шёл ни в один поход Гаврилов; скромного и входящего в дверь последним Семёнова, обветренного пургами Крайнего Севера и закалённого стужей трёх зимовок на Востоке. Это были настоящие мужчины, достойные уважения; таких, составлявших полярную элиту, на «Визе» было десятка полтора, и они приняли Лёньку. Во многом, конечно, благодаря его родству с Гавриловым, но и не только поэтому: красивый истинной мужской красотой богатырь, открытый и общительный, известный по фотографиям и ни словом не заикающийся об этой известности, Лёнька пришёлся по душе новым товарищам. Того, чего боялся Гаврилов, не произошло: вёл себя племянник тактично, пыль в глаза никому не пускал и за все сорок дней плавания проштрафился только раз, когда пытался приударить за буфетчицей кают-компании. Гаврилов жестоко его изругал, и Лёнька отказался от столь опасного на судне соблазна.