Во славу русскую - Анатолий Евгеньевич Матвиенко

* * *

Если бы я в карете скинул сюртук и остался в жилетке, Строганов в неё бы всплакнул. В переносном смысле, разумеется.

— Вот что мне делать с Пушкиным? Донесут Бенкендорфу, тот выждет момент, чтоб меня не было в Кремле, и под этим соусом шепнёт Пестелю, мол — кропает бунтарские вирши вражина, а Строганов делает вид, словно всё гладко.

Пахом стеганул кнутом попрошаек, пытавшихся преградить путь дормезу, в Москве подобных маргинальных личностей развелось чрезвычайно много. До нас донеслись его проклятия, резкий звук кнута, похожий на выстрел, потом крик боли и угрозы. Не знаю, как там с наведением порядка среди инакомыслящих, мелкая уличная преступность распоясалась совершенно. Наверно, их и раньше хватало, но сидели тише, пока не стали равноправными «гражданами» типа Шарикова.

— Ты правильное решение принял. Пусть съедет с глаз К.Г.Б. подальше, там видно будет.

Строганову я не мог рассказать, какое значение Пушкин позже получит для всей русской культуры. Здесь он пока видный, но не великий. Тот же Нестор Кукольник затмевает его популярностью.

Хотелось бы просить К.Г.Б. выделить Пушкину охрану. Великий талант у поэта сочетался с чрезвычайно склочным характером. В моей реальности он нарывался на дуэль свыше полутора десятков раз, пока не напоролся на пулю Дантеса. Уж просто по теории вероятности кто-то мог Пушкина подстрелить. Но тут и Строганов не поможет, да и головорезы Бенкендорфа на бодигардов не тянут, сами Пушкина уведут под белы ручки, заслышав очередной нелояльный к Правлению стих.

— Пушкин — не единственная моя забота. Пестель намерен окончательно решить еврейский вопрос.

Сказать, что мне икнулось — ничего не сказать. «Окончательное решение еврейского вопроса», начатое нацистами во второй половине 1930-х годов и закончившееся только с разгромом Третьего Рейха, слишком хорошо известно моему поколению под названием «холокост». Это больше шести миллионов убитых, свыше 800 тысяч — из одной только моей Беларуси.

— Он предлагает собрать всех иудеев и свезти их на юг Малороссии да в Крым, где концентрировать их в специальных лагерях, — продолжил Строганов. — Название специальное придумал — концетрацьёнс-лагеря.

— Сокращённо — концлагеря… — внутри меня что-то похолодело ещё при словах «окончательное решение», сейчас совсем превратилось в ледышку. — Не будет ли у них на воротах лозунга «Арбайт махт фрай»(5)?

(5). «Труд освобождает». Лозунг, размещённый на воротах Аушвица, Заксенхаузена и других нацистских концлагерей.

— Не слышал такого. Но ты прав, Пестель рассчитывает, что до переселения в Палестину евреи будут трудиться и сами себя обеспечивать. А если не смогут — помрут. Еврейский вопрос сам по себе развеется. За отсутствием евреев.

Твою ж мать… Простите мой французский! Умм, здесь немецкий?! Ведро шайзе на твою голову, долбаный фюрер! А ведь до «Майн кампф» другого фюрера, австрийского, ещё целое столетие. Выходит, я всего лишь чуть-чуть подтолкнул колесо российской истории в бок, но толчка оказалось достаточно, чтоб оно покатилось в сторону настоящего фашизма!

— И какой твой личный вклад в спасение России от жидовской напасти?

— Известно какой — саботаж. Докладываю Пестелю, что он не заметил ма-аленькой детали — Османской империи. Триста тысяч иудеев они в Палестину через проливы пропустят, нет?

— Само собой — нет. Такие переселенцы магометанам не нужны.

— Вот. Говорю ему: мой фюрер, триста тысяч — это с детьми малыми, бабами и стариками. Под ружьё там поставишь от силы тысяч пятнадцать, необученных, необстрелянных. Турецкой армии они на один чих.

— И что твой фюрер?

— Проскакал по кабинету туда-сюда, за день у него точно версты три набегает. Думу думал. С Дибичем и Бенкендорфом разговоры разговаривал. Так всё и стало на полпути. Часть евреев свезли уже в степь да в Крым, часть бросили по пути, они рассеялись по Малороссии. Большинство сидит на месте и молится, чтоб славная Российская республика их не трогала.

— Может, подкинешь ему мыслишку — вернуть всех домой?

— Было дело. Я ему эдак осторожно намекнул… Рядом с ним чувствую себя словно около неразорвавшейся пушечной гранаты с догоревшим фитилём.

— А он?

— Пусть там и живут, крымских татар в иудаизм склоняют, партайгеноссе.

— Кто-о?!

Коричневая тень Третьего Рейха уже начала накрывать Россию. И образом действий властей, и терминологией… «Партайгеноссе» куда больше запомнился мне по «Семнадцати мгновениям весны», чем по историческим книжкам. Партайгеноссе — это товарищ по партии. Известно какой — нацистской, НСДАП. Неужели и здесь…

— Вы не слышали, Платон Сергеевич? Уж в газетах написали. Маленькая до сей поры партия «Союз Спасения», названная по имени дореволюционного кружка декабристов, объединила Верховное Правление, с ним — глав коллегий и приказов, включая Дельвига и Кюхельбекера. Устав её издан по-немецки и по-русски, название сокращено до двух букв — С.С. Меж собой партийным товарищам велено общаться по-немецки, называя друг друга камрадами, партайгеноссе или эсесовцами. Без партийного мандата теперь никуда. И тебе, коль ты представитель Пестеля в Поволжье, придётся вступить в С.С.

— Чтоб меня тоже звали эсесовцем? Никогда.

Строганов, конечно, не понял, отчего мне такое название не нравится. Объяснить ему, что я родился в местах, где эсесовские зондер-команды вкупе с местными полицаями сжигали деревни вместе с жителями, не могу. Александр — славный человек, даром что кагэбист, даже в КГБ СССР встречались порядочные, но рассказывать ему про попаданчество не стоит. Не все способны воспринять такой рассказ. Французский генерал Даву — исключение, он был первым готов начать подобный разговор.

И Аграфена Юрьевна до сих пор не в курсе о попаданце. А зачем? Ведь придётся признаться, что я её столько лет обманывал о своём происхождении.

Пожалуй, доверить правду я решился бы разве что родственнику Александра, барону Григорию Александровичу Строганову, у которого мы с начальником К.Г.Б. столовались. Он много лет находился на русской дипломатической службе у осман и у шведов, имел кругозор, намного больший, чем у большинства встреченных мной в 1826 году москвичей.

Строганову-старшему было около пятидесяти пяти — пятидесяти шести, если не ошибаюсь. Когда мой товарищ начинал сгоряча рассказывать в домашнем кругу про гадкие дела на казённой службе, потом столь же энергично оправдывать собственные шаги, «потому что нет лучшего выхода», барон лишь качал головой, попыхивая неизменной трубкой. Реплики он вставлял редкие и точные, с необыкновенной проницательностью схватывая то, что и