М - значит магия - Нил Гейман

– Вы рассуждаете так, как рассуждал бы типичный простофиля, - заявил Горностай. Он посмотрел на меня и поднял бровь. Я покачал головой.

– И вы называете себя мошенниками?

Колпачок в отчаянии всплеснул руками.

– Я просто не вижу, где деньги! Вы потратили тридцать монет на то, чтобы снять контору и разослать письма. Вы сказали им, что работаете по поручению Анклава, и платить они будут Анклаву…

Когда Колпачок произнес это вслух, до меня дошло. Я все понял, и когда я все понял, меня охватил хохот. Я попытался сдержать его в груди, и едва не задохнулся от натуги.

– Бесподобно, бесподобно! - это было все, что я мог сказать. Глоатис и Колпачок молча негодовали. Горностай ждал, не говоря ни слова.

Я встал, подошел к нему, и прошептал свою догадку ему в ухо. Он коротко кивнул, и я снова захихикал.

– По крайней мере у одного из вас есть способности, - сказал Горностай. Потом он поднялся, завернулся в плащ и направился по коридору, освещенному тусклым светом факелов, к выходу из Клуба Мошенников в городе Забытый Карнадин. Вскоре он скрылся из виду. Я смотрел вслед ему. Глоатис и Колпачок смотрели на меня.

– Я не понял, - сказал Колпачок.

– Так что же он сделал? - спросила Глоатис.

– И вы зоветесь мошенниками? - спросил я. Я догадался сам. Почему бы вам просто… Впрочем, ладно. Когда ювелиры ушли, он дал им поволноваться несколько дней, а напряжение росло и росло. Потом он тайно встретился с каждым из них - в разное время и в разных местах, по всей вероятности, в каких-нибудь дешевых кабаках. И, встречая каждого ювелира, он говорил ему, что он - они, они - упустили из виду одну очень важную вещь. Собирать заявки, чтобы передавать их Анклаву, будет он, наш новый знакомый. И он-де может сделать так, чтобы победил тот ювелир, с которым он говорил - скажем, Картус. И при этом он, разумеется, готов обсудить свое вознаграждение.

Глоатис хлопнула себя по лбу.

– Ну я и дура! Как же я не поняла!? Он запросто мог собрать миллион золотых на взятках с этих богатеев. А когда он содрал куш с последнего ювелира, он исчез. Ювелиры не могли обращаться с жалобами - если бы Анклав решил, что они пытались подкупить чиновника Анклава, пусть даже мнимого, им сильно повезло бы, если бы им просто отрубили правые руки, а не головы. Не говоря уже об их богатстве. Идеальный обман.

И в зале Карнадинского Клуба мошенников воцарилось молчание. Мы размышляли о блестящем уме человека, продавшего Понтийский мост.

КОГДА ГОВОРИТ ОКТЯБРЬ

В кресло председателя сел Октябрь, так что было довольно зябко, и красно-оранжевые листья падали с деревьев, окружавших поляну. Собравшихся было двенадцать, и они сидели вокруг костра, держа над огнем огромные, насаженные на ветки сосиски, которые плевались жиром и трещали, когда жир падал на яблоневые поленья, и свежий яблочный сидр был душистым и терпким на вкус.

Апрель элегантно откусила кусочек от сосиски, но та лопнула, и по ее подбородку потек горячий сок.

– Да чтоб тебя разорвало и выворотило! - сказала она.

Толстяк Март, сидевший рядом, скабрезно хихикнул, и вытянул из кармана огромный грязный платок.

– Держи, - сказал он.

Апрель вытерла подбородок.

– Спасибо, - сказала она. - Вот ведь дрянь набитая! Я обожглась. Завтра вскочит волдырь.

Сентябрь зевнул.

– Слишком много о себе мнишь, - сказал он, глядя на нее сквозь пламя костра. - Да еще и выражаешься.

Он носил тонкие усики, а залысины, уходившие вверх со лба, придавали ему вид задумчивый и умудренный.

– Отстань от нее, - сказала Май. Ее темные волосы были острижены почти под ноль, и она всегда носила крепкие, удобные ботинки. Она затянулась короткой черной сигарой, от которой остро пахло гвоздикой. - Она очень ранимая.

– Ой, тоже мне, - сказал Сентябрь. - Сейчас расплачусь.

Октябрь поерзал в кресле, вспомнил о том, что ему надлежит вести себя соответственно, отхлебнул сидра, откашлялся, и произнес:

– Ну что ж… Кто начнет?

Кресло, в котором он сидел, было вырезано из большого куска дуба и инкрустировано ясенем, кедром, и вишней. Остальные одиннадцать сидели на пнях, расположенных точно по кругу вокруг костра. За долгие годы поверхность пней стала гладкой и удобной.

– Кто ведет протокол? - спросил Январь. - Когда я председательствую, мы всегда ведем протокол.

– Но сейчас не ты председатель, так ведь, милый мой? - осведомился Сентябрь тоном, полным насмешливой заботливости.

– Но протокол должен быть! - настаивал Январь. - С точностью до минут!

– Еще мы не думали об этих коротышках, - фыркнула Апрель, играя длинной прядью светлых волос. - Я считаю, начинать должен Сентябрь.

Сентябрь самодовольно кивнул.

– С удовольствием, - сказал он.

– Эй, постойте-ка, - встрепенулся Февраль. - Стойте-стойте-стойте-стойте! По-моему, председатель еще не дал своего согласия. Никто не начнет, пока Октябрь не скажет, кому начинать, а уж тогда все остальные молчат. В конце концов, будет у нас хоть какой-нибудь порядок?

Он оглядел всех присутствующих: маленький, бледный, закутанный во что-то сине-серое.

– Ладно, ладно, - сказал Октябрь. В его бороде были все оттенки рыжего - янтарь осеннего леса, медь заката, сполохи костра, золото старого вина. Она буйно разрослась, закрыв ему пол-лица и над ней, словно яблоки, краснели щеки. Он был похож на старого, с рождения знакомого, друга.

– Пусть первым будет Сентябрь. Давайте уже начнем.

Сентябрь сунул кончик сосиски в рот, со вкусом пожевал кусочек, и приложился к кружке с сидром. Потом он встал, поклонился всем, и начал.

– Лоран де Лиль был лучшим шеф-поваром в Сиэтле. По крайней мере, так думал сам Лорент де Лиль, и звезды каталога «Мишлен» на двери его ресторана служили тому подтверждением. Он был замечательным поваром, что правда, то правда - его бриоши с начинкой из телячьего фарша получили несколько призов; «Гастроном» называл его равиоли с копчеными перепелами и пастой из белых трюфелей «десятым чудом света». Но что до винного погреба… ах, именно винный погреб был его гордостью и страстью.

И я его понимаю. Именно во мне снимают последние гроздья белого винограда, и большую часть красного тоже; я обожаю тонкие вина, их аромат, вкус, не говоря уже о послевкусии.

Лоран де Лиль покупал вина на аукционах, у частных коллекционеров и уважаемых поставщиков: он настаивал на том, чтобы каждому вину придавалась родословная. Увы, подделки дорогих вин нередки, когда цена бутылки может доходить до пяти, десяти, а то и ста тысяч долларов, фунтов, или евро.

Сокровищем - жемчужиной - верхом совершенства его коллекции, хранящейся в погребе, где поддерживалась постоянная температура, была бутылка «Шато Лафит» 1902 года. В карте вин она оценивалась в сто двадцать тысяч долларов, хотя, сказать по правде, ей вообще не было цены, поскольку она была последней бутылкой из этого урожая.