Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из сыновей короля старший, герцог Альфонс Калабрийский{63}, получил право своего рода соправителя; это был дикий и жестокий развратник, превзошедший отца в откровенности и не стеснявшийся демонстрировать свое презрение к религии и ее обычаям. Лучшие, живые черты тогдашних тиранов у этих князей искать не следует; все, что они взяли от культуры и образования, — лишь роскошь или внешний блеск. Настоящие испанцы появляются в Италии почти всегда уже деградировавшими; но последний представитель этого маранского рода (1494 и 1503 гг.) проявляет бросающиеся в глаза черты вырождения. Ферранте умирает от забот и страданий; Альфонс подозревает своего родного брата Федериго, единственного порядочного человека в семье, в измене и оскорбляет его самым недостойным образом; наконец он, считавшийся до сих пор одним из лучших полководцев Италии, потеряв самообладание, опрометчиво бежит в Сицилию, оставив своего сына, младшего Ферранте{64}, в жертву французам и всеобщей измене. Династия, правившая подобным образом, должна была бы по крайней мере дороже продать свою жизнь, чтобы ее наследники и потомки могли надеяться на реставрацию. Но жестокий человек никогда не бывает смелым («Jamais homme cruel ne fu’t hardi»), как по этому поводу несколько односторонне, но в целом совершенно справедливо замечает Коммин.
* * *
Истинно итальянским, в понимании XV столетия, предстает княжество в правление герцогов Милана, власть которых со времен Джангалеаццо представляет собой полностью сформировавшуюся абсолютную монархию. Последний Висконти, Филиппо Мария (1412-1447 гг.) был в высшей степени странным человеком, к счастью, очень хорошо описанным[65]. Что страх может сделать с человеком, обладающим значительными дарованиями и занимающим высокое положение, выражено в данном случае, можно сказать, математически совершенным образом; все средства и цели государства он концентрирует на единственной задаче — сохранении своей особы, надо только сказать, что его жестокий эгоизм не переходил в кровожадность. Он сидит в Миланской крепости с ее великолепными садами, аллеями и местами для прогулок, в течение многих лет ни разу не выходя в город; выезжает лишь в загородные поселения, где находятся его великолепные замки; флотилия барок, влекомая быстрыми лошадьми, доставляет его туда, по специально проложенным каналам, оборудованная всем необходимым для дворцового этикета.
Тот, кто попадал в крепость, подвергался многократному досмотру, никто не должен был стоять у окна, дабы не иметь возможности подать сигнал. Изощренной системе проверок подвергались те, кто составлял ближайшее окружение герцога; им он доверял высшие дипломатические и лакейские должности, так как то и другое было здесь одинаково почетно. И этот человек вел долгие тяжкие войны и вершил постоянно большие политические дела, т. е. он должен был непрестанно направлять с поручениями своих людей, наделяя их широкими полномочиями. Его безопасность держалась только на том, что ни один из них не доверял другому, что кондотьеры при помощи шпионов и посредников, а высшие чиновники путем изощренно подогреваемого раскола в их среде, в частности путем соединения в каждом действии хорошего и дурного, держались в состоянии неведения и раздора. В глубине души Филиппо Мария пытается обрести безопасность между двумя противоположными полюсами мировоззрения: он верит в созвездия и в слепую необходимость и в то же время обращается ко всем, кто мог бы помочь ему в трудную минуту, он читает древних авторов и французские рыцарские романы — и этот человек, не желавший слышать никаких упоминаний о смерти[66] и даже приказывавший удалять из крепости своих умирающих фаворитов, чтобы никто не омрачал счастливую атмосферу в крепости, намеренно ускорил свою собственную смерть, отказавшись от кровопускания и лечения раны, и умер с достоинством.
Его зять, ставший его наследником, счастливый кондотьер Франческо Сфорца (1450-1466 гг., с. 22 сл.), вероятно, более всех других итальянцев соответствовал духу XV века. Нигде победа гения и индивидуальной силы не была выражена столь блистательно, как в нем, а кто не склонен был это признавать, мог тем не менее почитать в его лице любимца Фортуны. Милан открыто признал честью получить столь знаменитого властителя; при вступлении в город, толпа народа на руках внесла его на коне в собор, и он не смог спешиться[67]. Итог его жизни был в описании знатока подобных вещей, папы Пия II, таков[68]: «В 1459 году, когда герцог прибыл на съезд князей в Мантую, ему было 60 (скорее 58) лет; в верховой езде он был подобен молодому человеку, он был высок и очень импозантен, выражение его лица — серьезно, речи спокойны и благосклонны, все его поведение было истинно княжеским, он обладал неповторимым единством духовного и физического совершенства и был непобедим в бою, — таков был человек, который из низкого сословия поднялся до власти над государством. Его супруга была прекрасна и добродетельна, а дети прелестны, как ангелы небесные; он редко болел; все его главные желания исполнились. Но и с ним случились несчастия; его супруга из ревности убила его любовницу; его старые товарищи по оружию и друзья, Троило и Бруноро, покинули его и перешли к королю Альфонсу; другого своего друга Чарполлоне он вынужден был казнить за измену; ему пришлось пережить, что его брат Алессандро подстрекал французов против него; один из его сыновей интриговал против него и попал в заключение; завоеванную им марку Анкона он вновь потерял в ходе войны. Никому не выпадает столь безмятежное счастье, чтобы не приходилось иногда вести борьбу с грозящей опасностью. Счастлив тот, кому выпадает мало превратностей судьбы». На этом отрицательном определении счастья ученый папа расстается с читателем. Если бы у него была возможность заглянуть в будущее или же он пожелал бы обобщить выводы о полностью неограниченной княжеской власти,
