Садок судей II - Давид Бурлюк

Я не завистлив, — но на них всегда обращали гораздо больше внимания, чем на меня…. Я не вынес соперничества…

И вот, одинокие, гордые, немного унылые, они — свободны. О, калоши, калоши, гордые калоши севера!

«Эх ты! У тебя рубашка вылезла над поясом…»

Эх ты! У тебя рубашка вылезла над поясом! Хоть полпуда муки высыпай тебе в рубашку. Что расставил граблями пальцы? — Эй ты, мямля! Ну, что уставился, да еще раскрыл рот! Ты правишь лодкой? Нет.

А лошадью? Нет.

А дерешься? Нет, право, оставь меня!

Что ж ты делаешь целый день, длинная простофиля? Да, оставь, ну, не надо…

Эх, отколотил бы тебя, да жаль, и вдобавок ты — король, это для тебя, собственно, и небо, и земля…

Да ну тебя, ты теперь так и простоишь, разиня рот, до самого Покрова! Знаешь что, дам-ка я тебе шлепка прямо из милосердия, а то простоишь ведь так, король, до самого Покрова.

На песке

Сосновые шишки, выбеленные на пустынном песке соленой водой и солнцем, принимают голубой цвет.

В каждой шишке, в разгибах ее согнутых чешуек кристаллизованная буря. Упорный ветер — кристаллы северного настроения. Они были собраны в шапку и принесены домой, — вместе с раковинами улиток, сомнительно пахнувшими тиной, и хорошенькими сухими шариками, которые дома выброшены встретившими, за свое явно заячье происхождение, и за которые принесший был осмеян. Как — осмеян! Отбиваясь, он пробился сквозь кусты, оставив на сучьях клочья тонких волос и бросился, как молодой жираф, нелепыми шагами осмеянного. Почему? Ведь заячьи шарики были сухие и очень хорошенькие. В округленных ямках песку лежали, как в гнездышках.

«Выплывали в море упоенное…»

Выплывали в море упоенноесмелогрудые корабли.Выплывали вскормленныенежной прихотью весны.Эх! Лентяй, лентяй Ерема,пролежал себе бока,ветер свежий, скучно дома.Небо — нежная сквозина.

Ты, качай, качайся лодочка,у песчаной полосы,за тобой змейки веселые;отраженья зацвели.Загорели восторгом, золотом,звонко-красной полосой,за меня резвися, лодочка,шалопаю велят домой.

Розовый вечер

Вот в розовом раю чисто выкупавшегося моря заблестели и поплыли необъяснимые зеленые полосы. И стало жаль ясности и того, чего нельзя было выразить, а объяснены! не было. Поплыли полосы зеленого молодого блеска, и ответа не было. И все в глазах невозвратимо и невыносимо стоял рай света и воды.

Июнь — вечер

Как высоко крестили дальние полосы, вершины —    Вы царственные.Расскажи, о чем ты так измаялся    вечер, вечер ясный!Улетели вверх черные вершины —    Измолились высоты в мечтах,Изошли небеса, небеса…    О чем ты, ты, изомлел — измаялсяВечер — вечер ясный?

Пролегала дорога в стороне,Не было в ней пути,    Нет!А была она за то очень красива!    Да, именно за то.Приласкалась к земле эта дорога.Так прильнула, что душу взяла.    Полюбили мы эту дорогу,    На ней поросла трава.Доля, доля, доляночка!Доля ты тихая, тихая моя.Что мне в тебе, что тебе во мне?    А ты меня замучила!

Вечер

Эта боль, когда сердце любовью разрывается в пространство — к дереву, вечеру, небу и кусту. И любит потому, что не любить, что не любить оно не может.

«Море плавно и блеско…»

  Море плавно и блеско  Летают ласточки.Становится нежно-розовым.  Мокнет чалочка,Плывет рыбалочка  Летогон, летогон,    Скалочка!

Что еще за скалочка? Это просто так, я выдумал. Это очень мило, Скалочка! — Скалочка! Это должно быть что-то среднее между ласточкой и лодочкой!..

«Дождики, дождики…»

    Дождики, дождики,  Прошумят, прошумят.Дождики — дождики, ветер — ветер  Заговорят, заговорят, заговорят —    Журчат.

«Я знаю, ты веришь в меня…»

Я знаю, ты веришь в меня. Ты веришь, что если я сижу нелепо целый день в лесу, уткнувшись глазами в кочку, и будто ничего не делаю, то это неспроста, недаром. Что если я говорю о неудачах, то это перед самыми искренними усилиями.

Ты веришь в меня, ты веришь так, что умеешь ждать за меня. Веришь, когда я сам в себя не верю, и — когда верю в себя, как в Бога! Никогда ты не сердишься на меня за это! А люди вообще за это сердятся.

Ты веришь, дай тебе Бог ветер родной и родную землю. На родной нам земле ходят островерхие мохнатые вершины. На родной нам — лесные дали без конца раскрьшаются, вершины острые в небо смельчаками умчались, — ходят по ветру над теплым картофельным полем.

На родной нам земле — иные зори и иной ветер.

Вдвоем

— Надо быть чистой искренней душой, чтобы стать рыцарем.

— Что же ты делаешь, чтобы исправиться?

— Я по утрам выхожу к молодой сосне и меряю свое нынешнее ощущение чистоты с ее высотой, — но это почти жестоко…

И ты это мне рассказал! Теперь я вижу, какой ты…

Ты веришь в меня?

— Я верю в тебя. —

А если они все будут против меня?

Ну да, какой же ты, я верю в тебя.

Если все мои поступки будут позорно против меня?

Я же верю в тебя!

В небо улетает, улетает ласточка — кружится от счастья. На дюне пасмурно, серо и тихо.

Куличек льнет к песку.

Адажио

На берегу дюны две сосны имеют форму чаши. Бока золотой божеской чаши — нарисованы их расходящимися стволами. Пока стволы возносятся вместе — это ее подножие. Верхние края разогнуты в облака печальным разгибом приморской страны. В клочковатой хвое — вихри.

Мы назвали эту чашу — чашей глубины, чашей задумчивости и верности.

Этюд молодой сосновой рощи над взморьем

Пасмурное сиреневое небо — вечереет, какие они стройные!

Я вас люблю за то, что вы крылатые, а крылатость ваша еще с пушком первой молодости. Этот пушок золотистый, звенящий, а ваши крылья, ваши крылья над морем.

Море синее и далекое — полоса, до которой летят дерзновенья, а дальше — они сливаются с синью, и я не знаю, дальше мечта или синь лежит.

И не надо, не все ли равно! Пушок юных, крылатых героев звенит, а их стройность иногда немного кривоватая, — нежданная, как ранний рост.

И примчались в славу и высь в свою родную страну, где задумались облака… и больше мне ничего о вас знать не надо, я вам верю — зовете меня голосами отваги, они жгут меня, как пламя чистоты, но вверху задумались облака надо мной:

Я иду, и больше мне ничего знать не надо!

«Спрашивал ты себя…»

Спрашивал ты себя — зачем ты выходишь утром на опушку леса — и стоишь там и ждешь? Это место с коричневой чистой землей, присоренной крупными иглами. Зачем это тебе надо? И в то же время это тебя мучает!..

Твоей душе тогда холодно. — Зачем тебе это любо?

— Вот сейчас «оно» откроется, тут же в молчании. Я понесу тогда это в сердце, боясь сказать о нем слово. Откроется то, чего ждалось всегда в ранние суровые тишины!

Чего ждалось, чего никогда еще не было, но что близко — больно подходит, и когда уже любишь его до слез — не настает. И только это одно — стоит подвига.

Вот зачем выходить на край голых, высоких, одиноких стволов — и смотреть.

Зачем выходить на нетронутую, чистую землю леса и ждать…

«Гордо иду я в пути…»

Гордо иду я в пути.  Ты веришь в меня?Мчатся мои корабли,  Ты веришь в меня?Дай Бог для тебя ветер попутный,  Бурей разбиты они —  Ты веришь в меня?Тонут мои корабли!  Ты веришь в меня!Дай Бог для тебя ветер попутный!

Финская мелодия

Посвящается несравненному сыну его родины — Паси Яскеляйнен.

Над нами, фрачными, корсетными, крахмальными,ты запел песню родины.Ты из нас, фрачных, корсетных,выманил воздух морозный родины.Вот из голой шейки девушкивышло озеро, задутое инеем.Вот из красного уха мужчинывышло облако и часть леса,а женщина выпустила из головы сосны,а я дорогу и парня в валенках.И пришел мох с болота и мороз.

Полетели по снегу дровни — Эх-на!полетели целиной — Эх-на!через ухабы поскакали — Эх-на!

На мотив «Ala'itke atini!»