Меч в рукаве - Роман Глушков

Зима выдалась и вовсе безденежной. Морозы стояли лютые; о работе в парке пришлось забыть. Все попытки нести искусство в массы в переходах метро вызывали лишь конфронтацию с работниками милиции, а потому приходилось уповать на единственно стабильный источник пусть не бог весть каких, но все-таки доходов – продбазу. Там по причине активного физического труда работать можно было при любых температурах.

Но едва Мефодию стало казаться, что с первыми мартовскими оттепелями он увидел и край своей трижды проклятой «черной полосы», как вдруг на него свалилась очередная напасть…

Раису было просто не узнать: норковое манто, высокие – выше колен – сапоги из тонкой кожи и внушительный слой косметики на лице, которой ей, если по правде, злоупотреблять было еще рановато. Однако при огромном Раисином желании быть достойной своего мужа Кирилла Ятаганова облик ее соответствовал все-таки не светской львице, а главной героине американской мелодрамы «Красотка», когда она еще только-только повстречала своего «принца». Но как бы то ни было, Мефодий обрадовался, увидев Раису Николаевну у себя на пороге.

Чего нельзя было сказать о ней самой.

Проходить в квартиру Раиса не стала и от чая отказалась.

– Ну и свинарник у тебя! – брезгливо скривив губки, заметила она. – А где пустые бутылки? Уже успел сдать с утра?

– Я перешел на марихуану, – ответил Мефодий. – Она весьма способствует раскрытию творческих чакр.

– Откуда у тебя деньги-то на марихуану! – хмыкнула Раиса. – Ты если на что и перейдешь, так это с дешевой водки на дорогую самогонку.

– Какими судьбами занесло вас в мою обитель? – с иронией поинтересовался Мефодий. – Уж не сломался ли под окном ваш «Роллс-Ройс»?

– Эта обитель не твоя, а наша, – уточнила нежданная гостья. – Кстати, о ней и пойдет разговор. Кирилл решил продать эту квартиру. Срок тебе на поиск другого жилья до конца мая.

В подобном неожиданном решении Кирилла чувствовалось сильное влияние его новой супруги, поскольку даже во времена катастрофической нужды в средствах Кирилл о продаже квартиры не заикался. Понятное дело, Мефодия это сильно огорчило, но виду он не подал.

– Что ж, – вздохнул он, – вернусь в свой фамильный особняк. Соскучился, понимаете ли, по палисандровым аллеям, гипсовым амурам и старому пруду. Уйду в добровольное загородное затворничество.

Раиса снисходительно покачала головой:

– А ты все тот же! Компенсируешь вечную нехватку денег плоским остроумием… Признаться, в первое время нашего знакомства оно мне даже нравилось, но потом я, к счастью, поняла, кто ты таков на самом деле.

– Можешь не повторять, я помню, – оборвал ее Мефодий. – Полный ноль как по оси абсцисс, так и по оси ординат, ничтожество и далее по списку синонимов…

– Именно! – кивнула Раиса. – Ну ладно, в общем, ты меня понял. До конца мая можешь еще разукрашивать здесь свои мешковины, а первого июня чтобы ни слуху ни духу. Да хоть приберись за собой, евроремонт мы уж как-нибудь без вас произведем…

– Могу оставить автограф на обоях, – съязвил Мефодий. – С вензелем великого портретиста квартирка уйдет по двойному номиналу.

– Пока, Петрович-Водкин, – помахала ручкой Раиса и, стряхнув с манто невидимую соринку, добавила на прощанье: – Пойду, а то молей тут у тебя нахватаю. Не буду отвлекать тебя от купания красных коней и разгона зеленых чертей. Может, лет через десять и заработаешь на каморку в коммуналке…

Жаль было расставаться с этой квартирой. За два года Мефодий привык к ней: центральный район, рядом метро – одна остановка до парка, телефон и замечательный вид из окна… Но ничего не поделаешь – придется срочно что-то подыскивать, раз уж было суждено осесть в этом городе.

Правда, сейчас, когда им заинтересовались представители неизвестной, но, судя по признакам, солидной фирмы «Небесные Врата», появилась вполне сбыточная надежда, что те помогут Мефодию решить и квартирный вопрос…

Вынужденное квартирное самозаточение позволило Мефодию вновь вернуться к своему любимому детищу, работа над которым после празднования художником Дня ВДВ была приостановлена по причине месячной госпитализации и последующей кабалы у Тутанхамона.

Детище это представляло собой грандиозное полотно, создаваемое Мефодием в редкие минуты свободного времени. На первый взгляд полотно чем-то напоминало легендарный «Последний день Помпеи» Карла Брюллова. Что-то общее было и в названии – «Содом: день высшего гнева».

Мефодий трудился над полотном уже довольно давно, почти с того самого дня, как переехал в квартиру брата. Порывы к созиданию сменялись периодами творческой апатии, но работа мало-помалу продвигалась. Зависти к популярности Брюллова Мефодий не испытывал, а писал полотно скорее из соображений профессионального совершенствования и душевной релаксации.

Озарение сюжетом о гибели древних городов Содома и Гоморры пришло Мефодию внезапно и словно бы само по себе. С Библией он был знаком поверхностно, поскольку все попытки прочтения ее успехом не увенчались по причине тяжелого для Мефодия литературного стиля этого произведения. Но сами библейские сюжеты нравились художнику и относились им к популярному среди любителей фантастики (к каким Мефодий относил и себя) жанру фэнтези. Крылатые ангелы, воинственные боги, мудрые цари и храбрые воины, всепобеждающее Добро и мерзкое Зло – именно это, а не извечные дискуссии вокруг Библии, и делало ее достойной внимания.

Идея божественной кары целым городам была в художественном плане весьма заманчива, потому и сумела закрепиться в голове Мефодия. Отдельные сценки, будто составленные им по чьим-то подробным описаниям, постепенно сложились в единое целое, и не запечатлеть в красках столь яркую композицию Мефодий посчитал сродни преступлению перед самим собой.

…Лежащий в горной долине город полыхал, словно политый напалмом. Падающие с неба потоки горящей субстанции – предположительно серы – стекали с крыш на улицы и мечущихся по ним людей. Небесный Огонь не щадил никого, пожирая горожан целыми семьями.

Люди спешили к городским воротам, надеясь за высокими стенами, ставшими теперь не защитой, а настоящей ловушкой, найти вожделенное спасение. Но его не ожидалось и там – гигантская фигура с крыльями размахом как у «Боинга-747», рубила направо и налево отражающим блики пожаров и покрытым бурыми пятнами крови огромным мечом всех, кто посмел переступить городскую черту. Что творилось у противоположных ворот, ракурс разглядеть не позволял, но, судя по торчащим из-за стены краям чудовищных крыл и взлетающим выше башенного парапета человеческим телам, – то же самое. Потоки крови лились по мостовым в уличные дренажные канавы…

А над застилающими небосклон облаками ядовитой гари нависало равнодушное – с холодным взглядом и плотно сжатыми губами – огромное лицо. Принадлежало это лицо тому, кто санкционировал резню, тому, кто обрушивал с неба тонны горящей серы, тому, кто, гордо именуясь Творцом, жизнь не только давал, но и отбирал…

В работе Мефодия Ятаганова не было подчеркнутых брюлловских поз, а была прежде всего заражающая своей панической энергетикой реалистичность. Наряду с присутствующими мифическими персонажами, земные вещи на картине выглядели более чем земными: человеческие внутренности вызывали у слабонервного зрителя тошноту, обугленные тела разве что не испускали горелого смрада, а кровь, казалось, была прорисована самой кровью.

Не считая Раисы, присутствовавшей при начале сотворения «Содома» (тогда еще без леденящих душу подробностей), первой, кто увидел почти готовое произведение и получил адекватное сюжету впечатление, оказалась соседка Мефодия по лестничной площадке Пелагея Прокловна – шустрая старушка неопределенного пенсионного возраста.

Соседи Прокловну хоть и уважали, но немного побаивались. Прокловна завешивала свою лоджию метелками сушеных трав и связками кореньев, собираемых в течение короткого сибирского лета, и всем в доме было известно, что она практикует магию, ворожбу и целительство. Однако вопреки слухам, человеком бабушка Пелагея была очень добрым и жизнерадостным, травами своими лечила практически весь микрорайон, а заговорами «супротив зубной хворобы» постоянно отбирала клиентуру у всех коммерческих зубоврачебных клиник округи. Ну а насчет «погадать – всю правду узнать» очередь к Прокловне не иссякала, как в застойные годы к Мавзолею и пивным палаткам.

Однажды, в особо морозный день, Мефодий занимался тем, что старательно прорисовывал лежащую возле огромной ступни ангела-истребителя отрубленную человеческую голову. В это время в дверь позвонили. Забыв по рассеянности прикрыть картину ширмой (художник ненавидел демонстрировать гостям незаконченные работы), присутствующий мыслями у ворот горящего Содома, Мефодий поплелся открывать нежданному посетителю.