Жемчужница и песчинка - Эмилия Тайсина

Я разорвала документы и осталась.

Год с лишним занял роман с Гизо (старый след: из – за наших грузинских женихов мы с Мариной всю жизнь зовем себя, друг друга и прочих женщин уменьшительно – ласкательно: Ирочка, Анечка…) Параллельно в следующем сентябре я познакомилась с будущим мужем: на дне рождения у нашей общей красавицы – подруги. Через год, тоже в сентябре, была наша свадьба. Прическу, греческую головку, делала мне к этому дню престижнейшая, моднейшая парикмахерша, доводившаяся тётей моему бывшему жениху и одновременно близкой приятельницей моей будущей свекрови. Ведя меня домой к дамскому мастеру и расхваливая её куафёрное искусство, каен ана (тат. «свекровь») не знала, что я уже бывала в этой уставленной антиквариатом квартире, только в качестве невесты Гизо, а я не знала, куда, к кому именно меня везут причесываться. Но это так, побочный эпизод, хотя и смешной.

А еще через сентябрь я пошла работать в университет, преподавать английский на юрфаке. Сынишке было около трех месяцев.

Учиться на инфаке было неимоверно скучно и как-то оскорбительно. Во – первых, легко: после неадаптированной Саги о Форсайтах в десятом классе – здесь начали с адаптированной Lorna Doon. А во – вторых, тяжело: восстановленная школьная обстановка ежедневных опросов, полной подотчетности и какой-то презумпции виновности. Это был уже далеко не тот инфак, с которого все начиналось. Тот был основан на преподавательском корпусе ЛГУ, эвакуированного сюда во время блокады, и представлял собой маленькую Европу: никто не говорил по – русски; господствовал аристократический высокий стиль; я вспоминаю гигантские фестивали, какие-то лотереи, самих ленинградок, у которых училась моя мама, авторесс вузовских учебников английской грамматики… Многих уже нет в живых, но вот, например, Анна Васильевна Ширяева до сих пор преподает язык, уже опять в Питере. А на сегодняшнем инфаке, слышно, языки идут даже не каждый день, ибо Главный наш предмет – педагогика.

Кроме того, учились мы во вторую смену, с двух часов, поэтому – всегда темно, всегда поздно, всегда утомительно, хотя и нетрудно, всегда сонливо… Вечная осень, вечная зима. И ни на что другое, чем, смутно догадывались мы, должна являться студенческая жизнь, – времени совершенно не оставалось.

Единственную реальную трудность составлял для меня немецкий язык (как я опасаюсь, непреодолимую).

Воспряла я несколько, когда пошли лекции по диалектике: инстинктивно почувствовала, что где-то здесь есть ответы на мои недоумения, которых накопилось много. Однако тема быстро кончилась, другие меня не так потрясли, и только теория познания уже в конце курса, в мае, опять вызвала тот же резонанс в душе: я снова дрогнула от узнавания, от несомненности, от близости истины… Увы, на теорию познания из – за настырных майских праздников никогда и ни у какого лектора не остается времени.

Ещё объективная причина того, что на инфаке было скверно учиться: моя мама, уходя из пединститута и принимая кафедру в военном вузе, увела с собой еще трех – четырех лучших преподавателей. Поредевший, можно сказать, обезглавленный корпус их не удержал бы меня, если бы, на счастье, прямо с неба не спустилась туда Прекрасная Дама: Ада Степановна Реутова, которая и провела с нашей группой неотступно пять лет, отгоняя мрак невежества и провинциального высокомерия, являя пример настоящей леди и вместе с тем настоящей труженицы, ставя произношение, добиваясь автоматизма в грамматике и вдохновения в precis, работая над всеми аспектами языка, чего сейчас на инфаке, слышно, нет – как нет. Присутствие Ады Степановны примирило меня с судьбой.

И еще мне в принципе очень понавилось искусство перевода. Например:

Берем древнеанглийский текст о путешествиях богатого норвежского купца Охтхере, из «Мировой истории» испанского священника Орозия. Её перевел король Альфред с латинского. Не только сам по себе ранний уэссекский диалект представляет интерес для лингвиста. Собственные вставки Альфреда содержат довольно богатый географический и этнографический материал. Вот как начинается рассказ Охтхере о своем первом путешествии, в Белое море.

Ōhthere sǽde his hlāforde, Æffrēde cyninge, þat hē ealra Norðmonna norþmest būde. Охтхере сказал своему господину, королю Альфреду, что он из всех северных людей всего дальше побывал. (Отметим попутно: господин, лорд, означает буквально «хозяин хлеба»).

Hē cwæð þæ t hē būde on þǽm lande norþweardum wiþ þā Weastsæ. Он сказал, что был на той земле в направлении к северу от Западного моря (Атлантического океана).

He sǽde þēah þæt þæt land sīe swīþe lang norþ þonan; он сказал потом, что та земля очень далеко простиралась на север; ac hit is eal wēste, būton on fēawum stōwum stycce – mǽlum wīciað Finnas, on huntoðe on wintra and on sumera on fscaðe be þǽre sǽ. Но она вся пустынна, однако кое-где (на некоторых местах, там и сям) живут Финны, на охоту [выходя] зимой и на рыбную ловлю летом.

Можно видеть, насколько древними и прочными являются глаголы бытия, обозначения сезонов и основных занятий северных людей.

Далее идее рассказ о том, сколько дней заняло путешествие, о его маршруте, о больших реках «вдающихся в землю» из моря (этот оборот встречается позже и в знаменитых 16 – ти исландских сагах о конунгах, «Heimskringla», «Круг земной»); о разных народах, встреченных Охтхере на пути. Одна деталь способна взволновать лингвиста: Þā Finnas, him þūhte, and þā Beormas sprǽcon nēah ān geþēode. Финны, подумалось ему, и Пермяки говорят почти на одном и том же языке.

Угро – финском.

Эти наблюдения велись не в XIX веке (Вильгельмом фон Гумбольдтом, родоначальником сравнительно – исторического языкознания), а в IX – м.

Так может ли удивлять сообщение о том, что Витгенштейну в ХХ-м веке «открылось» фамильное родство языков…

Да, перевод – вещь очень увлекательная оказалась.

Существует глубокая «лакуна» между этническими языками; изоморфизм в элементах и связях языковых подсистем отсутствует. Это касается не только стилистических нюансов и оттенков; прямо не переводимы не только семантические тонкости, но и принципиальные, базисные, например, пространственно – временные восприятия и оценки. Хорошо известны «муки слова» людей, причастных к литературному творчеству; эти муки троекратно усилены у литературных переводчиков. Перевод следует считать самостоятельным и очень трудным видом творческой познавательной деятельности. Лингвистическая картина мира, безусловно, открывается носителю родного языка иначе, чем иностранцу. Например, прямой перевод слова belief («вера») будет неправильным, если мы имеем дело с текстом Фейерабенда или Полани (у них этот термин означает «убежденность»), и правильным, если это текст, скажем, Б. Л. Кларка. Перевод – это грандиозный поход по десяткам словарей и энциклопедий, это музыкальный слух, тренированный ум, языковая догадка, глубокие экстралингвистические знания. В одном из отношений его механизм – это перевод скрытого знания в «фокус» сознания, транспортация этого сфокусированного и концептуализированного значения и «рассеивание» его в сознании коммуниканта для воспроизведения единства явного и неявного уже на другом языке.

So seh ich, Jesus, deine Fűsse wieder,die damals eines Jűnglings Fűsse waren,da ich sie bang entkleidete und wusch;wie standen sie verwirrt in meinen Haarenund wie ein weisses Wild im Dornenbusch.

So seh ich deine nie geliebten Gliederzum ersten Mal in dieser Liebesnacht.Wir legte uns noch nie zusammen nieder,und nun wird nur bewundert und gewacht.

Doch siehe, deine Hände sind zertissen, —Geliebter, nicht von mir, von meinen Bissen.Dein Herz steht offen, und man kann hinein:Das hätte dűrfen nur mein Eingang sein.

Nun bist du műde, und dein műdes MundHat keine Lust zu meinem wehen Munde —O Jesus, Jesus, wann war unsre Stunde?Wie gehen wir beide wunderlich zugrund.

Вновь вижу я стопы твои, Иисусе;Когда-то милого ребенка ножкиВот пеленаю, омываю их.Как в ветвях птаха дикая, сторожкоОни белеют в волосах моих.

Вот я смотрю на девственные членыВпервые в эту ночь своей любви;Ни разу не скрестили мы колена;Теперь лишь зреть и бодрствовать, увы.

Истерзаны твои, любимый, пясти;Нет, то не знаки пиршественной страсти.Твое открыто сердце, всяк входи,Хотя лишь я должна была б войти.

Ты истомлен, и твой усталый ротК лобзаньям горьким не имеет вкуса.Когда же был наш час, о мой Иисусе?!Теперь к земле мы никнем в свой черед.

As I came to the edge of the woods,Thrush music – hark!Now if it was dusk outside,Inside it was dark.

Too dark in the woods for a birdBy sleigh of wingTo better its perch for the night,Though it still could sing.

The last of the light of the sunThat had died in the westStill lived for one song moreIn a thrush's breast.

Far in the pillared darkThrush music went —Almost like a call to come inTo the dark and lament.

But no, I was out for stars:I would not come in.I meant not even if asked,And I hadn't been.

Как дошел я до края лесов,Дрозд чиркнул – трень!Сгущался вечерний покров,Внутри мрак и тень.

Нет сил в цепенящей мглеУ певца, ворохнувшись, сестьПоудобнее на ночь в тепле;Но он мог еще спеть.

И в грудке живой душиВ такт тремоло трепеща,Последний из отблесков жилУмершего солнца луча.

В колоннах дворца темнотыТо пенье лилось —Почти приглашенье войтиВ обиталище слёз.

Но нет, я в мерцанье светил:И, будь приглашен,Я все же не стал бы входить,А зов не пришел.

Tired with all these, for restful death I cry, —As, to behold desert a beggar born,And needy nothing trimmed in jollity,And purest faith unhappily forsworn.,And gilded honour shamefully misplaced,And maiden virtue rudely strumpeted,And right perfection wrongfully disgraced,And strength by limping sway disabled,And art made tongue – tied by authority,And folly, doctor – like, controlling skill,And simple truth miscall'd simplicity,And captive good attending captain ill:Tired with all these, from these would I be gone,Save that, to die, I leave my love alone.

К покою смерти, ибо изнурен,Взываю я, пресыщен мира злом.Взирать на сирых нищих принужден,И на плюмаж нарядный над ослом.И на богатство, доблести врага,На поношенье веры, легшей ниц,На силу, охромевшую в бегах,На поруганье девственных юниц,На оклеве́танную красоту,На злых глупцов самодовольный вид,На стыд художеств, коих немотуТщеславье, низкий цензор, властно бдит.И я б давно ушел, одно претит:Что смерть мою любовь осиротит.

Завершая сюжет об инфаке, скажу, что со временем я стала сентиментально относиться к old school ties и гораздо больше ценить их, чем в детстве; and besides, of course, it's a bad bird that fouls its own nest. From now on I'm not going to do things like that, 'cause I'm winning bread for my family here… Though I never have been dreaming of that. But frankly speaking, научилась говорить по – английски я не дома, не в школе, а именно на этом факультете. Это правда.