Подсолнушек - Иван Синельников

— Нехристями живут турки, арабы и другие язычники, — говорил дядя, — их господь заранее обрек на вечные мучения — кипеть в адском смоляном котле.

Бабушка очень боялась адского смоляного котла.

— И внучек мой будет кипеть? — спросила она.

— Обязательно!..

Все же крещение не состоялось. Мальчик был болен, лежал в больнице.

Сам Федя успел все забыть, но Юлька… На то она была и Юлька, чтобы растравлять старые раны.

— Я тебя не обманываю, — вкрадчиво продолжала она. — Поп тебя окрестит, как пить дать!

— Пусть только попробует, — сказал Федя.

— И пробовать нечего. Очень просто. Он тебя в купель окунать не будет. Уснешь, сонного покропит водицей — и готов, раб божий!

Переговорить Юльку было делом нелегким. Впрочем, этого не требовалось. Она так же внезапно исчезла, как и появилась.

Вечером, прежде чем войти в дом, Федя решил хорошенько все обследовать. Он подошел к дереву, с которого недавно свалился, вспомнил злопамятного бабушкиного бога. Минуту стоял в нерешительности, потом махнул рукой:

— На дворе темно, никто ничего не увидит!

Перехитрив таким образом бога, Федя вскарабкался на старую шелковицу и устроился на суке. Теперь он все видел как на ладони.

Бабушка и дядя сидели за самоваром. Здесь же стоял пузатый графинчик, в котором бабушка хранила настойку «от ревматизма».

Как-то, когда никого не было дома, Федя глотнул из графинчика и чуть не задохнулся. Лежа после этого на сундуке, он видел, как потолок стал крениться, потом все завертелось, закружилось. Феде казалось, что он летит в бездонную пропасть.

Теперь бабушка лечила от ревматизма дядю Петю.

— Кушайте, пожалуйста, — говорила она. — Это всякую немочь из нутря выгоняет.

Дядя выпил сразу две стопки, крякнул и стал закусывать вяленым рыбцом.

Все складывалось не так, как хотелось бы Феде: с дядей ничего страшного не происходило. Он пил и становился все веселее.

Бабушка тоже выпила и стала болтлива, как Юлька.

— Себе куплю швейную машинку, внуку — велосипед, а тебе, Петруша, — «волгу»!

— Угу! — кивнул Петруша. — Мне «волгу»!

От такой несправедливости даже ветка под Федей дрогнула:

«Ему Волгу, а мне велосипед, и не накажет ее за это бог?»

Бабушка налила из графина. Федя застыл в ожидании. Он был уверен, что после пятой стопки дядя непременно свалится со стула и умрет, а «волга» достанется ему, Феде.

Но дядя сидел за столом, как ни в чем не бывало. Он только немного отяжелел и размяк.

Вот он взял стопку, откашлялся и запел:

Святиса, святиса,Пироги спеклиса,И тебе, веселя,Наварили киселя.

Забыв осторожность, Федя хотел усесться на дереве поудобнее, но в этот момент ветки зашумели, дядя повернул голову и увидел племянника.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Дядя молчал. Но Феде казалось, что губы у него шевелятся и просят бога, чтобы опять подломился сук. Федя не стал ждать этого, проворно соскользнул на землю.

— У-у… нехристь! — сердито сказал дядя. — Сгинь! Исчезни, аки дым!

Он захлопнул створки окна и задернул занавеску.

Бабушка всполошилась. Думая, что это случилось от неумеренного потребления настойки, она поспешно убрала графин со стола.

Занавес был задернут неплотно. Сквозь щель Федя продолжал свои наблюдения.

Он не слышал, о чем шел разговор, но, судя по всему, разговор был серьезный. Дядя горячо что-то доказывал и жестикулировал. Время от времени он наклонялся к старухе, что-то шептал на ухо. В конце концов ему удалось ее уговорить.

Потом Федя увидел (он не мог ошибиться: именно видел своими глазами), как бабушка достала из сундука облигацию и отдала дяде. Нижняя челюсть у него отвисла и дрожала. Казалось, она сейчас отвалится и шлепнется на пол, как кусок отсыревшей глины.

У Феди защемило сердце: не видать теперь ни машины, ни велосипеда!

…Спать Федя не мог. В голову лезла всякая чепуха. То ему чудилось, будто дядя укладывает чемодан, стараясь улизнуть незамеченным, то слышал похрустывание облигации, то будто дядя крадется к изголовью, хочет окрестить его сонного.

Мигает огонек лампадки, и Феде кажется, будто зажегся красный светофор.

Федя изо всех сил таращит глаза на соседнюю дверь и на угол печки, где висит на гвозде дядина шляпа.

Наконец он услыхал, как пропел петух, пропел чуть слышно, хриплым голосом.

Мимо дома прогнали на речку колхозное стадо.

Проснулся дядя и стал укладывать свой чемодан.

Через полчаса, напившись чаю, он зашагал с бабушкой к калитке.

Федя тоже вышел на крыльцо.

Возле ворот священник стал доставать из кармана клетчатый носовой платок и обронил какую-то бумажку. На нее никто не взглянул.

Если бы Федя был внимательнее, он бы увидел в подсолнухах Юльку.

Как только за священником закрылась калитка, Юлька была тут как тут. Она подняла с земли бумажку, зажала в кулаке.

Федя очутился рядом.

— Отдай. Это наше! — сказал он.

— Коли ваше, возьми, — неожиданно миролюбиво ответила Юлька и подала Феде бабушкину облигацию.

Вся злость, которая скопилась у Феди против Юльки, мгновенно испарилась. Юлька зло рассмеялась:

— Может, догонишь дядю, отдашь?

— Нет, — сердито крикнул Федя. — Не отдам!

— Крестил тебя поп? — глумливо спросила Юлька.

— Нет!

— Дай честное пионерское! — потребовала Юлька.

— Честное… пионерское!

Федя впервые видел Юлькино лицо так близко. Глаза у нее были не зеленые, а светло-голубые, с длиннющими огненно-рыжими ресницами. Ресницы дрогнули, Юлька тряхнула кудрями и доверительно сообщила:

— Я ведь тоже из-за тебя не спала. Думала, поп тебя окрестит сонного…

Подсолнушек

Акимыч вышел из правления расстроенный. Остановился в раздумье на перекрестке: что делать? То ли идти в бригаду, то ли пройтись по хатам, поговорить с женщинами: может, кто-нибудь согласится подменить заболевшую кухарку? Без нее — труба!

Бригадир оторвал от газеты узкую ленту бумаги, неторопливо свернул самокрутку, продолжал путь. Единственная улица хутора, по которой он шел, вела в поле, а там — не обнять глазом — дозревали колхозные хлеба.

Идя к речке, Акимыч увидел Юльку. Девочка сидела на камне у самой воды и уткнувшись лицом в колени, плакала. Рядом с ней лежала пустая авоська. Тонкая шея, руки и ноги у Юльки были обожжены степным солнцем, но тем ярче пламенели на голове спутанные рыжие волосы. За цвет волос девочку ласково прозвали Подсолнушком.

Услыхав шаги, Юлька притихла и, подняв глаза, настороженно посмотрела на огромные, порыжевшие сапоги Акимыча.

Акимыч спросил:

— Кто тебя обидел, Подсолнушек?

Острые плечи девочки дрогнули. Она опять заплакала:

— Са-а-ло…

— Сало? — удивился Акимыч. — Как же это получилось?.. Ну-ка, рассказывай!

Юлька кивнула на пустую авоську:

— Тут было сало, теперь — нету.

— Может, ты его съела?

— Не ела, — сказала Юлька. — Я купалась в речке, авоську повесила на дерево, на тот сук. Теперь авоська есть, а сала нет…

На вершине дерева, куда показала девочка, стрекотали сороки. Одна из них, нахальная, самоуверенная, уселась на нижний сук. Поглядывая на Юльку скошенным глазом, как бы посмеиваясь над ней, она пронзительно стрекотала.

Ершистые брови Акимыча дрогнули.

— Знаю, кто украл сало, — улыбнулся он. — Пока ты ныряла да плавала, сороки закусывали твоим салом. Беда невелика. Пойдем к бабушке!

Бабушка посмеялась над Юлькой и сказала:

— Недаром сорок называют воровками. Хорошо, что они тебя саму не склевали, как сало!

Акимыч обернулся к бабушке:

— Егоровна, выручай! Стряпуха наша захворала. Людей кормить надо, а завтра начинаем покос. Сама понимаешь…

Он сосредоточенно наморщил лоб. Его брови стали колючие, как стерня.

Узнав в чем дело, Юлька обняла бабушку.

— Бабуся, давай вместе кормить косарей. Я ведь тоже умею стряпать!

— Коли хочешь, давай! — согласилась бабушка.

До восхода солнца Юльку разбудил какой-то шум.

Поеживаясь и зевая, она вышла из вагончика.

Мигали звезды, но часть неба посветлела. На нем еще оставалась единственная звездочка. Хотелось снять ее и приколоть себе на грудь.

Почти также ярко сверкают на груди комбайнера Егора Петровича и комсомольского секретаря Саши Смышленного золотые звездочки героев.

Саша и Егор Петрович с виду самые обыкновенные люди.

Саша — хлопец среднего роста, узкоплечий, худощавый. На нем пропотевшая, покрытая пылью флотская тельняшка, длинные брюки заправлены в сапоги. Все в Саше самое заурядное: нос, рот, глаза, уши. Только непокорный русый чуб стоит торчком. Это и отличает его от других хлопцев. Но в Юлькином представлении Саша наделен какой-то былинной богатырской силой. Он работает здесь же рядом, на соседнем массиве, машинистом широкозахватной жатки.