Токийская невеста - Амели Нотомб

— Мне действительно необходимо было вернуться в Японию, но почему такой ценой?

— А почему она не поехала с тобой?

— Она хочет жить в Бельгии. У нее там работа. И у нее нет такой страсти к твоей стране, как у меня.

— Вот и у Рики тоже. Она равнодушна к Японии.

Как же так, как это возможно, чтобы на таких необыкновенных девушек, как наши сестры, не действовало очарование Японии? Я спросила у Ринри, чему его сестра учится в Калифорнии. Он ответил, что программа у нее довольно туманная, а вообще-то она любовница одного из королей китайской мафии в Лос-Анджелесе по имени Чан.

— Ты не представляешь, какой он богатый, — сказал он, обреченно усмехаясь.

Меня это ошеломило, я не в силах была понять, как слетевший с небес ангел может по доброй воле жить с преступником. «Не будь дурой, — ответила я сама себе, — так устроен мир испокон веков». Я вдруг вообразила Рику в боа из перьев и туфлях на шпильках, шествующую под руку с китайцем в белом костюме. Я расхохоталась.

Ринри понимающе улыбнулся. Сестры предстали перед нами в бульоне с лапшой. В нашей связи был смысл.

Я упивалась своими успехами в японском, но куда больше меня поражали успехи Ринри во французском, которые были поистине головокружительными.

Нашей любимой игрой стало выпендриваться друг перед другом, щеголяя своими познаниями. Когда поднимался ветер, Ринри мог сказать:

— Так дует, как будто бык пернул.

В устах утонченного японца это звучало безумно смешно.

Когда он выпаливал что-нибудь несусветное, я тоже не упускала случая блеснуть и бросала ему:

— Нани-о оссяимас ка?

Что переводится — вернее, не переводится, ибо никто, кроме японцев, не в состоянии употребить подобный оборот, изысканный до такой степени, что они и сами почти перестали его употреблять, — «Что дерзнули вы столь достойно изречь?»

Он умирал от смеха. Однажды его родители пригласили меня на ужин, и мне захотелось произвести на них впечатление. Как только Ринри дал мне какой-то повод, я тут же произнесла, громко, чтобы все слышали:

— Нани-о оссяимас ка?

Оправившись от удивления, месье взвыл от хохота. Возмущенные дедушка и бабушка меня отчитали, заявив, что я не имею права такое говорить. Мадам дождалась тишины и с улыбкой сказала мне:

— Не стоит трудиться изображать хорошее воспитание, с таким подвижным лицом ты все равно никогда не станешь настоящей дамой.

Я получила подтверждение тому, что давно уже угадывала за ее безукоризненной вежливостью: эта женщина меня ненавидит. Я не только краду у нее сына, но я вдобавок иностранка. И то и другое преступно, однако она, видимо, чуяла во мне и нечто иное, что не нравилось ей еще больше.

— Вот бы Рика посмеялась, будь она здесь, — сказал Ринри, пропустив мимо ушей сказанную матерью гадость.

Когда-то я учила английский, нидерландский, немецкий и итальянский. Со всеми этими языками у меня происходило одно и то же: я понимала лучше, чем говорила. Что вполне логично: сначала мы наблюдаем некий вид поведения, потом перенимаем его. Знания еще нет, а лингвистическая интуиция уже работает.

С японским все было наоборот: активное владение намного опережало пассивное. И это опережение так никогда и не сгладилось, чему я не нахожу объяснения. Не раз мне случалось выразить по-японски такие мудреные вещи, что собеседник, уверенный, будто имеет дело с дипломированной японисткой, отвечал мне столь же витиеватым слогом. Мне оставалось лишь спасаться бегством, дабы скрыть, что я ни слова не поняла. Если же бегство оказывалось невозможным, я пыталась угадать, что, теоретически, мой визави мог мне возразить, и продолжала собственный монолог, маскируя его под диалог.

Я расспрашивала языковедов, и все они заверили меня, что это нормально: «В языке, настолько далеком от родного, у вас не может быть лингвистического чутья». Но они не учитывали, что первые пять лет жизни я говорила по-японски. Потом я жила в Китае, в Бангладеш и так далее: там, как и везде, пассивное знание языка у меня было лучше активного. Похоже, с Японией в моем случае действительно имеет место некое исключение, причину которого мне нравится приписывать судьбе: это страна, где пассивность для меня невозможна.

Случилось неизбежное. В июне Ринри с похоронным видом сообщил мне, что хиросимского соуса больше не осталось.

— При наших темпах потребления иначе и быть не могло.

Я в очередной раз оценила его французский. И ответила:

— Ну и хорошо! Я давно мечтала съездить с тобой в Хиросиму.

На его лице огорчение сменилось ужасом. Решив, что дело в историческом прошлом этого города, я пустила в ход дипломатию:

— Весь мир преклоняется перед мужеством, с которым Хиросима и Нагасаки пережили…

— Не в том дело, — перебил он меня. — Я прочел книжку этой француженки, о которой ты говорила…

— «Хиросима, любовь моя».

— Да. Я ничего не понял.

Я рассмеялась.

— Не волнуйся, многие французы тоже сначала не поняли. Тем более стоит съездить в Хиросиму, — вывернулась я.

— Ты хочешь сказать, что если прочесть эту книжку в Хиросиме, то все будет понятно?

— Конечно!

— Бред. Незачем ехать в Венецию, чтобы понять «Смерть в Венеции», или в Парму, чтобы понять «Пармскую обитель».

— Маргерит Дюрас не как все, это писательница особенная, — возразила я, твердо веря в то, что говорю.

Мы назначили встречу на семь утра в субботу в аэропорту Ханэда. Я предпочла бы поезд, но для японцев поездка на поезде — дело обычное, а Ринри хотелось разнообразия.

— И потом, когда летишь над Хиросимой, то, наверно, чувствуешь себя как на борту «Энолы Гей»,[16] — сказал он.

Было начало июня. В Токио стояла идеальная погода, двадцать пять градусов. В Хиросиме было на два градуса больше и в воздухе уже скапливалась влажность близкого сезона муссонов. Но солнце еще не исчезло с неба.

В аэропорту Хиросимы у меня возникло странное чувство: в этом городе не 1989 год. Я даже не могла понять, какой именно: нет, точно не 1945-й, все вокруг напоминало скорее эпоху пятидесятых-шестидесятых. Неужели атомный взрыв затормозил ход времени? Между тем современных зданий было немало, прохожие нормально одеты, машины такие же, как во всей Японии. Казалось, люди живут здесь напряженнее, чем везде. Сам город, название которого для всего мира означало смерть, обострил в них ощущение жизни, и отсюда общее впечатление оптимизма, напоминавшее обстановку тех лет, когда человечество еще верило в будущее.

Это открытие меня сразило. Хиросима с первых минут потрясла меня волнующей атмосферой мужественного счастья.

Музей бомбы перевернул мне душу. Все вроде бы знаешь, но подробности превосходят воображение. Факты поданы с такой пронзительной ясностью и простотой, что это граничит с поэзией. Нам рассказали про поезд, который шел в Хиросиму вдоль побережья 6 августа 1945 года. Люди ехали на работу, сонно поглядывая в окна на приближающийся город. Потом поезд нырнул в туннель, а когда вынырнул, оказалось, что Хиросимы больше нет.

Бродя по улицам, я думала: вот оно, уникальное чувство собственного достоинства, отличающее японцев, здесь оно проявляется самым поразительным образом. Ничто, абсолютно ничто не наводило на мысль о том, что это город-мученик. В любой другой стране из такого невообразимого кошмара наверняка выкачали бы все дивиденды, какие только возможно. Капитал, нажитый на трагедии, национальное богатство стольких государств, отсутствовал в Хиросиме.

В Парке Мира влюбленные целовались на скамейках, как в песне Брассенса. Тут я вспомнила, что приехала не одна, и решила отдать дань местным обычаям. Когда это было исполнено, Ринри достал из кармана книжечку Маргерит Дюрас. Я о ней совершенно забыла. А он только об этом и думал. И прочел мне вслух все от начала до конца.

Казалось, он зачитывает обвинительный акт и мне предстоит держать ответ по всем пунктам. Благодаря длине текста и замедляющему речь японскому произношению я успела выработать тактику защиты. Труднее всего было удержаться от смеха, когда он читал, раздражаясь от непонимания: «Ты меня убиваешь, ты даешь мне столько счастья». У него это получалось не так, как у Эмманюель Рива.[17]

Через два часа, дочитав, он закрыл книгу и посмотрел на меня.

— Великолепно, правда? — рискнула я.

— Не знаю. — Он был непреклонен.

Дешево отделаться мне не удалось.

— Чтобы французскую девчонку, обритую после оккупации за любовь с немцем, приравнять к жертвам Хиросимы, надо иметь смелость Маргерит Дюрас.

— Так она это имела в виду?

— Да. Она пишет о любви, которую всегда и везде топчут варвары.

— А почему в такой странной манере?

— Это же Дюрас! Ее прелесть в том, что, читая, ты нечто чувствуешь, хотя и не всегда понимаешь.