Три недели страха - Си Бокс

Глава 3

Этим вечером, спустя две минуты после начала первой четверти игры «Бронкос», я услышал глухое бормотание автомобильного мотора на нашей подъездной аллее. Мелиса наверху купала Энджелину.

В дверь позвонили.

На пороге стояли трое: Гэрретт, молодой латиноамериканец, покрытый татуировками и похожий на гангстера, и тощий рыжий субъект, одетый в том же стиле «хип-хоп», что и латиноамериканец. Ярко-желтый «хаммер» Гэрретта был припаркован на аллее, выглядя как мускулистый дядюшка моего «джипа-чероки».

— Привет, — фамильярно поздоровался Гэрретт. — Надеюсь, вы не возражаете, что я привел моих друзей Луиса и Стиви?

Я ничего не сказал.

— Проблема? — спросил он.

Стиви ухмыльнулся.

— Привет, amigo,[2] — сказал Луис и кивнул мне.

Гэрретт и Луис уселись на той же кушетке, которую Гэрретт занимал ранее в этот день. Стиви сел на валик. Его поведение указывало, что он довольствуется в троице подчиненным положением. Трое парней смотрели игру молча, без единого комментария. Но они не выглядели скучающими — скорее настороженными — и ничего не упускали, наблюдая, как Мелисса спустилась по лестнице, прошла в кухню и закрыла дверь. Взгляд, который Гэрретт бросил на Луиса, казалось, спрашивал: «Видишь? Что я тебе говорил?»

Луис был ниже и смуглее Гэрретта, с тупой физиономией мопса, которая выглядела так, словно по ней колотили молотком. Он был облачен в белую майку, клетчатую рубашку с длинными рукавами слишком большого размера и широкие штаны. У него были коротко остриженные черные волосы, тусклые черные глаза и татуировка на шее под подбородком — «Сур-13». Тяжелые и массивные башмаки без шнурков выступали вперед. Стиви также носил одежду большего размера и красную бандану на голове. Но его стрижка, безупречные зубы и дорогие кроссовки выдавали богатенького мальчика, претендующего на роль гангстера. Я легко представлял Стиви в качестве друга Гэрретта. Но Луис напоминал настоящего уголовника и не слишком подходил к их компании.

Во время рекламы лечения эректильной дисфункции я спросил:

— Гэрретт, вы хотите о чем-то поговорить со мной?

Он посмотрел на меня:

— Да, хочу.

Я кивнул, поощряя его.

— Я бы хотел выпить чего-нибудь холодного. Та кока-кола подошла бы. Думаю, мои друзья ко мне присоединятся.

— Я хочу пива, приятель, — усмехнулся Луис, показывая золотые зубы.

— Я тоже, — сказал Стиви с легким — и фальшивым — мексиканским акцентом.

Я покачал головой. Невероятно!

— Может быть, какие-нибудь закуски, — добавил Гэрретт. — Чипсы с соусом? Вы не закусываете во время игры?

— Мы всегда закусываем, — сказал Луис.

Я выругался сквозь зубы и пошел за напитками. Ни пива для Луиса и Стиви, ни чертовых закусок. Возвращаясь в гостиную, я слышал, как они усмехаются. Мне пришлось закрыть глаза и задержать дыхание, чтобы справиться с гневом.

Во время третьей четверти я спросил Гэрретта, думал ли он о том, чтобы подписать бумаги.

— Не думал, — ответил Гэрретт. — Вам надо поговорить об этом с моим отцом.

Я заметил очередную усмешку на лице Луиса.

— Он всегда говорит за вас?

— В данном случае — да.

— Почему?

Гэрретт встретился со мной взглядом, и я ощутил холодок.

— Мы заключили соглашение, — сказал он.

Прежде чем я успел спросить, что это за соглашение, Мелисса вышла из кухни, чтобы подняться наверх и лечь спать. Глаза и внимание Гэрретта тут же переключились на нее.

Одновременно из кухни проковылял Харри, наш старый лабрадор. Гэрретт отпрянул к стене.

— Он безобидный, — улыбнулся я. — Харри любит всех.

— Не могли бы вы убрать его? — попросил Гэрретт.

— Конечно, — озадаченно ответил я. Меня всегда удивляет, когда кто-то не любит собак.

Я выпустил Харри на задний двор. Парни не двигались — на лице Гэрретта было написано отвращение.

— У кого-нибудь аллергия? — спросил я.

— Нет. — Гэрретт произнес это тоном, дающим понять, что он больше не желает обсуждать эту тему.

— Он не любит собак, — сказал Луис. — А у меня их четыре. И все бойцовые, приятель. С моими собачками шутки плохи.

— Не возражаете, если я воспользуюсь вашей ванной? — спросил Гэрретт.

— Она наверху слева, — ответил я, думая, не хочет ли он взглянуть на Мелиссу в спальне Энджелины. Но Гэрретт быстро вышел. Когда он поднимался, Луис сказал:

— Я следующий, приятель.

Когда наверх отправился Луис, я повернулся к Гэрретту, игнорируя Стиви.

— Что вы от нас хотите? Почему вы привели сюда своих друзей? — Я знал, что сжимаю подлокотники кресла слишком сильно.

— Вы что, не любите мексиканцев? — невинно осведомился Гэрретт. — Луис заставляет вас нервничать?

— Дело не в том.

— А мне кажется в том. Что ты думаешь, Стиви?

— Мне тоже так кажется, — сказал Стиви.

Гэрретт улыбнулся мне:

— Вы напоминаете мне мою мачеху. Ей тоже не нравится Луис.

— Вашу мачеху?

— Да. Моя мать умерла. Келли — моя мачеха. Мы оба знаем, что вы должны быть доброжелательны по отношению ко мне, — продолжал Гэрретт. — Иначе я не подпишу бумаги.

— В какую игру вы играете? — спросил я.

— Ни в какую.

— Вы собираетесь подписать их?

Он пожал плечами:

— Я все еще думаю об этом. Все зависит от того, как вы будете держаться со мной и моими друзьями. Если вы оскорбите меня или их, то не получите того, что хотите.

Я хотел двинуть его кулаком в зубы, но вместо этого еще крепче сжал подлокотники.

Гэрретт посмотрел на Луиса, наконец спустившегося с лестницы. Его лицо странно покраснело.

— Закончил? — спросил его Гэрретт.

— Да. — Луис повернулся ко мне: — С вашим туалетом что-то не так, приятель. Вы должны его починить.

— С ним все в порядке.

— Нам пора идти, — сказал Гэрретт. — Завтра у меня школа. Увидимся позже.

Они вышли. Я услышал, как завелся мотор «хаммера», и выключил свет, чтобы лучше их видеть. Мне показалось, что они разговаривают и смеются. Наконец, автомобиль дал задний ход по подъездной аллее и медленно выехал на улицу.

Когда машина скрылась, Мелисса крикнула сверху:

— Джек!

Унитаз был наполнен коричневой водой, переливающейся на коврик. Вонь стояла жуткая. В воде плавала масса фекалий.

— Я позвоню сантехнику, — сказал я.

— Позвони Коуди, — посоветовала Мелисса. — И Брайену тоже.

Глава 4

Я рос на ранчо в Монтане, точнее, их было несколько. Четко помню каждое из них. Помню расположение зданий, коррали, укрытия. Ранчо находились в Икалаке на востоке Монтаны, Биллингсе, Грейт-Фоллс, Таунсенде, Хелене. Мой отец был десятником и перебирался с одного ранчо на другое, меняя работу. Я бы хотел сказать, что он двигался вверх, но, увы, это не так. Некоторые ранчо были лучше других, но у всех имелись хозяева, с которыми мой папа не мог ужиться. У него были собственные идеи насчет коров, лошадей и управления ранчо, и если хозяин не соглашался с ним, отец говорил моей матери, что они «не сошлись характерами». Мать вздыхала, и начинались поиски другой работы. Отец упаковывал наши вещи в трейлер, и мы перебирались в очередное место. Неизменными оставались только мои родители, и чем я становился старше, тем больше стыдился их.

С тех пор я многое обдумал и чувствую себя виноватым. Они были простыми людьми из другой эры и другого менталитета. Мои родители были Джоудами.[3] Они тяжело работали и даже не смотрели на окружающий мир. Читали они редко, а их разговоры сводились к земле, еде и погоде. Папа не покупал цветной телевизор до тех пор, пока у него не осталось выбора. Но во многих отношениях родители дали мне то, что я тогда не признавал и не ценил. Они дали мне перспективу. Я — единственный известный мне человек, который рос снаружи нашей среды. Мне знакомы тяжелая работа и страдания, потому что на них специализировалась моя семья. Когда мои сослуживцы жалуются на скуку или обилие бумаги на столах, я противопоставляю этому коровьи роды во время весенних буранов, когда приплод замерзает, если вы не поместите его в амбар через несколько минут.

Я был просто недостаточно крепок для работы на ранчо. Я чинил изгороди, клеймил и вакцинировал скот, вываливал сено из фургонов, чтобы кормить стадо зимой. Но это не увлекало. Я никогда не относился с неуважением к работе отца, но она меня не интересовала. Моя мать сдерживала свою привязанность ко мне, за исключением неожиданных и неуместных моментов. Помню, как я однажды шел по грязной дороге к остановке школьного автобуса и услышал, что мать бежит за мной. Я остановился и закрыл голову руками, ожидая колотушек и думая, что такого я натворил. Вместо этого она обняла меня и стала целовать, говоря со слезами на глазах: «Ты моя жизнь, мой чудесный мальчик». Мать продолжала меня тискать, когда подошел автобус, наполненный смеющимися деревенскими детьми, высовывающимися из окон. Когда я вечером вернулся домой, то спросил, что на нее нашло, а она побледнела и посмотрела на меня широко открытыми глазами, предупреждая, чтобы я не говорил об этом при отце. Только теперь я понимаю глубину родительской любви, которую испытывала ко мне мать. Я сам чувствую то же, когда смотрю на Энджелину, и знаю, что буду любить ее, что бы ни случилось. Я привык искать утешение в теории, что моя мать тайно хотела для меня другой жизни. Теперь я не так уверен в ее секретных желаниях. Думаю, она рассматривала меня как свой суррогат в мятеже против мужа и ее жизни в целом. Не скажу, что мать была озлобленной — это не так. Но она родилась с тучей над головой, которая становилась все темнее. Я примирился с этой мыслью.