Ничто не ново - только мы. - Александр Чуманов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
16
Одиссей проснулся, широко зевнул и сел, нечаянно свесив ноги прямо в дыру. Он даже на Земле так крепко и сладко не спал никогда, а потому бедняга немного забыл, где находится. И, как ни странно, вернули его к действительности не туземцы, на которых он пялил глаза, будто это не туземцы, а просто ландшафт, а шлем, который помешал прикрыть ладошкой рот после очередного зевка.
Тогда лишь Одиссей мгновенно все вспомнил, резко вскочил на ноги, да так и остался у кромки своего земного суверенитета. Уже не стало смысла прятаться, уже он все равно раскрылся, выяснив окончательно, что никаких орудий для метания туземцы не знают.
Так он и стоял несколько минут на глазах у дикарей, стоял и молчал, ворочая мозгами. Молчали и они, а их открытые, лишенные всякой растительности лица светились внимательной вежливостью.
Однако молчание начинало явно затягиваться, уже становилось неприличным маячить в проеме, набычившись и вращая глазами. И Одиссей распахнул забрало.
— Понтеяне! — загудел он, нажимая почему-то на прононсы, словно аборигенам французский язык должен был быть гораздо понятнее русского, впрочем, сам он по-французски знал лишь «пардон» и «мерси боку», — я есть сын неба!
И, чтобы усилить эффект, Одиссей зачем-то воздел руки вверх, то ли указывая жестом, откуда прибыл, то ли подчеркивая важность своей персоны.
— В общем, я сейчас к вам сойду, похоже, вы неглупые ребята! — неожиданно для самого себя вдруг решил Одиссей.
Через мгновение он уже жалел об опрометчивости, но слово было произнесено, а сын неба обязан иметь определенные принципы. Одиссей скинул лесенку вниз и ступил на нее.
Была мысль снять скафандр, но она тут же и исчезла. Мало того, исследователь прихватил с собой автомат, оснащенный разрывными зарядами. Конечно, он отдавал себе отчет, что стрелять по гуманоидам нельзя даже в самой критической ситуации, он больше всего рассчитывал, в случае чего, на прочность скафандра, а автомат брал для пущей уверенности, для отпугивания самых назойливых…
Он спускался медленно, боялся свалиться второпях, думал, прежде чем переставить какую-нибудь ногу с одной ступеньки на другую, а спина стала мокрой не столько от физического напряжения, сколько от морального…
Недалеко уже оставалось до земли, когда Одиссей остановился в последний раз перевести дух и осмотреться. И увидел, что понтеяне все до одного собрались прямо под ним, что они тянут к нему руки, широко улыбаются, лопочут что-то доброжелательное, словно имеют намерение принять его тело в свои объятия и «качать».
Но Одиссей сразу решил, что богу, спускающемуся с небес, ни к чему объятия толпы, что божественного авторитета ему таким образом не добавится.
— Кыш! — диким голосом закричал он на понтеян, замахал на них руками, так что едва не свалился, — р-разойдись, р-раздайся!
Понтейцы послушно отпрянули, словно уже начали понимать лучший из языков…
Ну, наконец-то, они оказались лицом к лицу. Одиссей и толпа инопланетян. И в этот исторический миг лишь об одном оставалось сожалеть космическому скитальцу, лишь одно не позволяло ему безоглядно радоваться факту — уровень понтейской гигиены, который не позволял ему запросто войти в толпу, запросто обнять первого попавшегося инопланетного брата, поцеловать его троекратно.
Нет, ну как можно было брататься с этими, пусть весьма симпатичными, но дикими людьми, как можно было сразу, не изучив ситуации, жать им руки, прикасаться к ним открытыми участками тела, если неизвестно до конца, какова на планете бактериологическая обстановка!
Но было и еще одно соображение: «Я же для них существо иного, порядка, верховное и всемогущее, может быть, даже нематериальное существо! Каково же будет разочарование несчастных дикарей, если они убедятся, что я, как и они, состою из презренной плоти, что я вполне уязвим и не столь могуч, как подобает всемогущему! Нет, я просто обязан щадить чувства братьев по разуму! Да и последствия разочарования могут оказаться всякими. И если удастся примирить народ с крушением сверхъестественного, то как потом вести его за собой по пути прогресса, по пути новых знаний, в которых он остро нуждается и которые я могу и должен ему дать?!»
В общем, быстро-быстро задав себе эти восклицательные вопросы, Одиссей остановился, не дойдя нескольких шагов до толпы аборигенов, а чтобы они сами не двинулись ему навстречу, выставил перед собой ладони в защитных перчатках, словно обозначал символическую границу, которую надлежит считать непреодолимой.
Инопланетяне поняли жест правильно, опять закивали, опять заулыбались и остались стоять на месте. Только тут Одиссей почувствовал, что здорово вспотел от чисто умственной работы, хотел вытереть пот, но помешало все то же высокопрочное стекло. А еще Одиссей почувствовал усталость и зверский голод, что означало его окончательную адаптацию в новых условиях и требовало перерыва в Контакте. Да ведь он и произошел, произошел довольно обыденно и буднично, так что контактировавшие стороны даже позабыли отметить исторический момент подписанием какого-нибудь совместного итогового документа.
Правда, чуть позже Одиссей сделал соответствующую запись в клеенчатой тетради, но это позже. А до этого надо было снова влезть по веревочной лестнице наверх, снова втащить лесенку за собой. Что Одиссей и проделал.
А понтеяне остались стоять внизу, очевидно, им не было понятно, почему господь так быстро покинул их. Во всяком случае, лица туземцев казались растерянными.
И тогда Одиссей пожалел свою паству, он появился в проеме снова, показал пальцем в открытый рот, похлопал себя по животу. Люди его сразу поняли, облегченно заулыбались, тоже разбрелись по планете разводить свои веселые костры.
17
«…А может, они раньше думали, что боги ничего не кушают?» — эта мысль пришла Одиссею в голову уже потом, когда он плотно покушал, запил это дело добрым глотком квасоколы и сидел в своем мягком пилотском кресле, ковыряя в зубах.
Мысль Одиссею показалась несущественной, потому что он только что потребил два сочных шашлыка, кусок бисквита, то-се и пребывал в несколько снисходительном состоянии духа, точнее, в состоянии притуплённой осмотрительности и безалкогольной эйфории, кратковременно возникающей после доброго глотка квасоколы.
А потом мысли потекли одна за другой, потекли зачем-то торопливо, наталкиваясь друг на дружку и порой выбрасываясь на берег сознания из-за тесноты русла. Как быть со скафандром? Надевать его? Сохрани и помилуй! От одного воспоминания об удовольствиях, с ним связанных, уже делалось тошно. Не надевать? Опять — непредсказуемые последствия. Люди видели одного Господа, а тут тебе пожалуйста — другой! Который лучше? Который настоящий? Не-ет, теперь снять скафандр, все равно что нимб потерять! Значит, придется терпеть эту пытку. А что, на то и Бог, чтобы терпеть. Богу — Богово…
Так Одиссей застукал себя на том, что здорово вжился в образ Бога, так вжился, что совсем перестал выходить из образа. Сразу и оправдание явилось насчет прогрессивного значения религии на определенном этапе.
Таким образом, уже вполне просматривалась перспектива, когда одинокий странник, тронувшись умом в неинтеллигентной компании, сам себя начнет почитать Всевышним. Это вполне возможно и не только за тридевять парсеков от Земли…
В общем, Одиссей решил не рисковать зря, еще некоторое время попариться в космической спецовке, избавляясь от нее не сразу, а очень постепенно. Сперва, например, от свинцовых бахил, потом — от резиновых штанов, потом — от куртки, и только в самую последнюю очередь — от шлемофона.
А тут компьютер, очевидно вникнув в переживания командира, самовольно выдал информацию, которую командир только еще намеревался запросить, информацию о там, что бактериологическая обстановка на Понтее хорошая. И в тот же миг снизу донеслись нетерпеливые крики аборигенов.
И Одиссей вдруг неожиданно для самого себя всё перерешил, проявил странное легкомыслие, мол, будь, что будет, и спустился к своим новым друзьям в сатиновых шароварах, в тапках на босу ногу, в расшитой игривым узором косоворотке, однако ружьишко свое скорострельное в последний момент все-таки прихватил. «На случай диких зверей и эксцессов», — так он это себе объяснил словами какой-то инструкции.
В общем, Одиссей сошел вниз без скафандра, но аборигены не утратили из-за этого своей почтительности и учтивости, а даже, как показалось, наоборот. Теперь народ видел, что Бог похож на каждого из них даже более, чем грезилось в вековечных мечтах, а это окрыляло, указывало идеал, к которому стоило стремиться. Такая мысль прямо-таки читалась в глазах народа.
— Понтеяне! — сказал Одиссей кротко, но с металлом в голосе. А что, в нем было многое от Бога, вернее, именно таким и должен был быть Бог, с развевающимися на ветру мягкими белыми волосиками, с горящими глазами, в вольных, простых одеждах, — Понтеяне! Радуйтесь, благостные! Я пришел к вам! Я пришел дать вам хлеба и питья вволю, дать вам сил и разума! Счастья пришел я вам дать! И я дам, только верьте мне, веруйте в меня, слушайте мои проповеди и соблюдайте мои заповеди! А заповеди просты: не убей, не укради, возлюби ближнего… И так далее…
