Сейчас и на земле. Преступление. Побег - Джим Томпсон

И я сдался. Мы с мамой отвели ее в постель и перевязали рану. Джо удалилась репетировать свою пьеску. Фрэнки пошла за Шеннон.

Где-то в пол-одиннадцатого они с Шеннон вернулись. Шеннон обвила меня ручонками, поцеловала и сказала, что завтра будет весь день паинькой. Обещала – значит, обещала. Для Шеннон это дело святое. Может, вся беда с ней в том и состоит, что мы ей слишком часто обещаем и не выполняем обещанного. А может, и не в том. Я б на ее месте терпеть нас не мог из принципа.

Раскрывает она ладошку и кладет мне что-то на колени. Десятицентовую монетку.

– Я не стала брать конфету, – объясняет с гордостью. – Сказала, что хочу десять центов. Чтобы ты виски купил.

У меня перехватило дыхание, я хотел было выругаться, да вовремя остановился. Какого черта! Поцеловал ее на ночь, и они с Фрэнки отправились спать.

Минут через пятнадцать сижу я с журналом, входит мать в своем старом халатике, в котором спит, и садится на диван.

– Я думал, ты уже легла, – говорю.

– Фрэнки меня разбудила... Поговори с Фрэнки, Джимми.

– О чем?

– Сам знаешь о чем. О ее пристрастии к выпивке и все такое.

– Фрэнки умеет пить, – говорю. – Она единственная из всех, кого я знаю, делает это нормально. Она пьет не для того, чтоб не было плохо, а чтоб было лучше.

– Все равно в этом нет ничего хорошего. Девушек это портит, делает грубыми. Она привыкла пить со всеми этими парнями. Это до добра не доведет.

– Фрэнки вовсе не такая.

– Откуда тебе знать, какая она. Этого никто не знает.

– Ну ладно, ладно, поговорю.

– Вот и хорошо. Джимми, что ты думаешь насчет папы?

– Ох, мама, ума не приложу, – говорю. – Послушай, может, на сегодня и без того бед достаточно? В один присест все не перемелешь.

– Но ведь что-то делать надо, сынок.

– Разве я говорю, что не надо? Я не увиливаю, просто сегодня у меня голова не варит, и все тут.

Мама смотрит на свои ладони.

– Как ты думаешь, что, если я возьму напрокат пишущую машинку...

– Не спрашивай меня об этом, ма.

– Но у тебя же в голове полно всего, верно ведь, Джимми? Если б ты взялся за дело...

Я смеюсь.

– Вот оно что, – говорю. – Я, оказывается, за дело по-настоящему не брался. Это уж точно. Давай, ма, машинку, я снова примусь за работу.

Мама не уловила сарказма. Хотя чему тут удивляться. Вечно я вещаю, когда надо переходить на прием.

– Договорились, – говорит она. – Я принесу машинку и освобожу стол сразу после ужина. Так что твое дело – писать.

Мое дело – писать... Еще одной заботой больше. Я решил, что проголодался, чтоб хоть как-нибудь отвлечься. Швырнул журнал и отправился на кухню. Сделал себе полный кофейник кофе, тарелку сандвичей с тунцом и принялся за еду. Только проглотил первый сандвич, заглатываю второй. Жую и жую. «Давай, давай, – говорю себе – ты же сам себе голова». Глотаю второй и целиком запихиваю в глотку третий.

Запрокидываю голову и запиваю полной чашкой кипящего кофе. Подействовало: я задохнулся; из меня фонтаном все на стены и на пол. Я к раковине, из меня так и хлещет, что приливная волна. Никак не остановиться. И не продохнуть. Уже никакой рыбы, одна кровь. По чашке с каждым приступом. Даже кашлять не надо, стоит глубоко вдохнуть – и все по новой. Потом откуда ни возьмись Роберта; обняла меня, кое-как усадила на стул и дала холодной воды.

– Что ты делаешь с собой, Джимми?

– Ничего, – еле шепчу.

– Неужели тебя так уж тянет пить?

– С чего ты взяла, – говорю. – Мне показалось, что глоток не помешал бы, но денег-то все равно нет.

– Ладно, посиди тут, – говорит. – Не двигайся. Я сейчас.

Она вернулась в спальню, потом слышу, входная дверь хлопнула. Сквозь окно в столовой вижу, как она спешит по тротуару – меховое пальто прямо поверх ночной рубашки. Не прошло и минуты, от силы три, как она возвращается с пинтой виски. Я дернул чистого, а потом говорю, что напрасно она тратила деньги.

– Это были мои деньги, – говорит Роберта. – Я откладывала на церковь. Я так давно ничего туда не приносила, Джимми, так давно, я просто не могу пойти туда с пустыми руками. И... и...

– Не надо, милая, Бога ради, не надо...

Я совсем забыл, как сильно любила и любит меня Роберта. Должно быть, я хотел бы забыть. Как можно бороться с тем, кто тебя любит, а я должен бороться. Но не сейчас. Я ведь знаю, что такое для Роберты церковь, и мне ли не знать, что сейчас она корит себя за то, что использовала доллар не по назначению. Этот доллар – а семь центов, что она так и недодала маме, были его частью, – потом никак у меня из головы не шел.

Я учился в школе в университете Небраски, а Лоис, моя подруга по стольким ночам любви, месяц как вышла замуж. А я, как бы это поделикатнее сказать, делал карьеру.

Я встретил Роберту на школьной вечеринке (она была не только для студентов), стал клеиться к ней, пощупал ее, и она была явно не против. На следующий вечер я позвал ее на прогулку, на другой день на танцульки. И все шло как по маслу. Никаких осложнений не предвиделось. Я хотел, чтоб все было по-честному. Я хотел, чтоб она получила свое удовольствие. Я не пытался напоить ее, не пудрил ей мозги насчет погулять или там прокатиться. Это было дело, касающееся только двоих, когда оба сами хотят того, чего хотят. Во всяком случае, я так думал. Приходим мы в мою комнату. Я говорю ей:

– Не хочешь снять платье, а то помнется?

Она снимает платье и снова ложится. Я говорю:

– А как насчет остального? Хочешь, помогу?

А она:

– Это очень больно?

До меня не сразу дошло.

– Они ж к тебе не пришиты?

– Ты же знаешь, о чем я, – говорит. – Я не против, но, если это очень больно, я в хотела знать заранее, чтобы не орать.

– Подожди, – говорю, – ты что, никогда этого не делала?

– Конечно нет!

– Какого ж черта ты здесь делаешь?

– А ты не знаешь. Я люблю тебя.

– Послушай, милая, – говорю я. – Я, конечно, тронут и все такое, но... но не настолько уж мне хочется. Ты еще полюбишь кого-нибудь и...

– Нет, не полюблю. Никогда. Лучше покажи, как надо.

– Не дури, крошка, – говорю. – Это все совершенно необязательно.

А она совершенно спокойно:

– Давай, не бойся. Я все равно никого, кроме тебя, не полюблю. Ты будешь у меня единственный.

Что тут попусту спорить. Месяца через два, когда мы зачали Джо, мы поженились. Она вовсе не принуждала меня жениться; здесь она не лукавила. Она только четко и ясно дала понять, что, где бы я ни был, она всегда будет рядом. Я решил, что это ни в какие ворота не лезет: вечно иметь ее под боком, да еще с детьми без брачного свидетельства. В общем... Но в одном я, как уже говорил, уверен на все сто процентов: Роберта меня любит. Она меня любит так сильно, что ей плевать, в рай я отправлюсь или в ад, лишь бы она была подле меня. Ад, честно говоря, даже лучше. Тогда она мне больше будет нужна. Тогда, чтобы найти кого-нибудь, кто нравился бы мне больше, пришлось бы искать в противоположном месте. Такова Роберта. Впрочем, в тот субботний вечер я ни о чем не жалел. Мы перешли на диван, и она глотнула немного из бутылки, чтоб мой алкогольный дух ей не докучал. А потом мы сели рядышком и говорили обо всем на свете. Я говорил, что постараюсь взять себя в руки и измениться, а она говорила, что мне не надо меняться. Она любит меня таким, какой я есть. Это ей надо измениться.

– Я знаю, Джимми, что я злая, нехорошая и приставучая, но иногда я ничего не могу с собой поделать. Но я изменюсь, обязательно изменюсь, поверь...

Вот так и прошел этот вечер: не совсем спокойно, но все кончилось миром.

Все воскресенье прошло под знаком перемирия. Утром в понедельник я даже чувствовал себя неплохо. Мама приготовила завтрак, и я перекусил.

– Ты еще не передумал насчет машинки? – спрашивает она.

– С какой стати? Тащи, и я буду колотить так, что дым пойдет.

Гросс догнал меня на новеньком «форде» сразу же, как я перешел Пасифик.

– Видишь, то в самом деле была не моя машина, – говорит. – А вот это моя, вернее, моей жены. Ей ее старики купили.

– Роскошная тачка, – говорю.

– Мерси. Мне уже все уши прожужжали на сей счет. Меня так и подмывает сказать им, чтоб они взяли ее и раздолбали.

– Родственники – это здорово.

– Кому как, только не мне. Иногда прямо не знаю, куда деться. Я думал, что, если б научился канцелярской работе, мог бы найти какую-нибудь приличную гражданскую работенку. Такую, знаешь, прилично-преприличную и чтоб деньги хорошие платили.

Я слушал и не возражал. Лучше пусть говорит о себе, чем начнет лезть в мои дела. Когда он кончил колледж, рассказывал Гросс, он два года играл в профессиональном футболе; потом стал терять скорость, его списали, и он пошел в армию. А из армии его списали из-за того, что у него колено было повреждено... Он получает от правительства ежемесячно компенсацию в семь долларов. Из армии он перешел на работу на авиазаводе. Сам он не говорил, но из его слов было ясно, что ни на какую работу, кроме физической, он не был годен. На завод мы вошли вместе. Мун сидел за столом и изучал учетные книги.