Смерть Клеманса Перье - Андрей Упит

Девятого июня в отделении, где находился господин Перье, было устроено что-то вроде парада. Заключенных не подымали — может быть, потому, что редкие из них были в состоянии держаться на ногах, а может быть, потому, что господа хотели увидеть их в натуральном виде.

В лагерь явился знаменитый писатель Доде. Он уже в третий раз приезжал сюда изучать типы парижского дна, постичь всю глубину падения нравов, понять корни безумия коммунаров и собрать материал для нового произведения, о котором уже извещали газеты. Освобожденный Париж ждал его с нетерпением. Высшее общество весьма позабавили напечатанные в «Revue des deux Mondes»[16] философические анекдоты о приключениях федератов на том свете. Следующей своей работой Доде рассчитывал заинтересовать широкие слои буржуазии.

Держа шляпу и записную книжку в левой руке, с карандашом в правой, он прохаживался по дворам Саторийской тюрьмы, заглядывал в бараки, нагибался над люками подвалов, откуда несло нестерпимой духотой и вонью и доносились стоны больных лихорадкой и гангреной и хохот сумасшедших. Он шел в сопровождении коменданта и жандармов, которые раздвигали толпу и показывали самые интересные экземпляры. Позади шествовала целая свита вооруженных записными книжками и карандашами журналистов. Тут можно было почерпнуть богатый материал для остроумных фельетонов и отдела юмора.

Пинок сапогом вернул господина Перье к действительности из далекого-далекого мира его мыслей.

— Вставай! Господа желают посмотреть на тебя.

Красное лицо жандарма отодвинулось, и господин Перье увидел наклонившегося над ним господина в длиннополом сюртуке, с пышной растрепанной шевелюрой и бородой, с мечтательно прищуренными добрыми глазами.

— Право, привстаньте-ка, дружок. Мы с вами немного побеседуем.

У лежащего даже ресницы не дрогнули. Глаза были голубовато-серые, как лед.

— Как вы сюда попали? Я вижу, вы из порядочного общества.

Доде оглянулся, чтобы проверить, какое впечатление произвело на журналистов его удивительное знание людей. Потом повернулся к коменданту.

— Господин капитан, он у вас всегда так упрямится?

Коменданту хотелось показать, что он знает заключенных, как родных детей, хотя он впервые видел господина Перье.

— О, вы не можете представить, до чего доходит их наглость. Мы их обеспечиваем пищей — не скажу, конечно, что им подается жаркое. У нас есть больница, врач, лекарства. Но они предпочитают оставаться тут и валяться в нечистотах. Осужденные становятся к стене с таким видом, как будто оттуда ведет прямая дорога в царствие небесное.

— В самом деле? Мне хотелось бы хоть разок взглянуть на это. Вообще все, что вы рассказываете, очень интересно.

Он снова наклонился над господином Перье.

— Почему вы не желаете говорить? Может быть, вам нездоровится? Тогда попросите господина коменданта, и он прикажет отвести вас к врачу. Почему вы лежите на сырой земле? Это очень вредно для здоровья… Может быть, у вас есть какие-нибудь желания? Не могу ли я вам помочь?

Тут господин Перье раскрыл рот. Он ответил быстро и равнодушно, будто дело шло о ком-то другом:

— Скажите, чтобы меня выпустили. Я ни в чем не виновен.

Писатель и комендант с улыбкой переглянулись.

— Этого я, дружок, не могу. Не могу. Это не в моих силах. Но ваше дело, несомненно, будет разобрано. Без вины никого не осудят. Могу я предложить вам сигарету?

Щелкнула крышка серебряного портсигара. Но господин Перье не взял сигареты. Глаза его закрылись, и он снова ушел в свой собственный мир.

Откуда ни возьмись к господам подскочил Жонар.

— Я его знаю. Это Клеманс Перье — он торгует вином и гастрономией. Он отдал свою мебель инсургентам на баррикады. А сын у него дезертир, и сегодня утром его расстреляли.

Писатель трагически тряхнул пышной гривой.

— Какая невероятная развращенность! Зажиточный гражданин связался с бродягами и убийцами. Вы ведь, наверное, верующий католик? А сына вырастили безбожником! Здесь требуются суровые меры. Милосердие может стать преступлением. Малодушие губит Францию.

Господа пошли дальше. Жонар еще немного потоптался возле господина Перье, но тот не обратил на него внимания. В его теперешнем мире не было места ни Жонару, ни ему подобным.

Но Жонар не забыл о нем. На другое утро около девяти часов двое жандармов пинками подняли господина Перье на ноги и повели. Он и не думал сопротивляться. Его судьба была ему ясна и безразлична. После того, что он увидел по ту сторону перил, жизнь для него потеряла всякий смысл.

Председательствовал полковник Шарко. Под Седаном два прусских улана гоняли его по полю, как зайца, пока он не упал с коня и не спрятался под мостиком проселочной дороги. Теперь он мстил за свой позор, верой и правдой служа отчизне за столом суда и ежедневно отправлял двоих-троих арестованных на тот свет, и пятерых-шестерых — в Новую Каледонию. Скрестив на груди руки, он впился взглядом в очередную жертву.

Господина Перье не испугало ни его одутловатое лицо, ни злые глаза. С чувством доселе неведомой ему гордости, высоко подняв голову, стоял он между жандармами и бесстрашно смотрел на горбатого секретаря, который нервно перебирал свои бумаги. В качестве единственного свидетеля сбоку в торжественной позе стоял Жонар.

— Ваша фамилия?

Полковник Шарко всегда выкрикивал эти слова громким голосом, чтобы напугать подсудимого. Он не довольствовался тем, что произносил приговор этим людям. Он хотел их видеть сломленными, дрожащими от страха.

Но здесь он просчитался. Господин Перье спокойно пожал плечами.

— У этого пугала, наверно, записано.

Самыми неприятными клиентами для полковника Шарко были те, которые издевались над ним и процедурой суда. Тогда он сбивался с роли и чувствовал себя неуверенно. Для таких у него был про запас другой метод. Он сразу менял тон и становился серьезным. Даже руки убирал со стола и сидел прямо.

— Гражданин! Я требую уважения к суду и судьям Франции.

Господину Перье понравилась эта комедия. В это утро у него появилось даже чувство юмора. Он оглянулся.

— Кого вы называете гражданином? Во всяком случае, это не я. И мне и остальным вы вынесли приговор до суда. У вас не тюрьма, а зверинец для развлечения парижских ипохондриков. А эти молодчики, видать, прошли школу Торквемады.

Председатель сделал изумленное лицо.

— С вами дурно обращались? Почему же вы не заявили об этом коменданту? Вы имели право обратиться и в комитет помилования.

Господин Перье устремил на него пронизывающий взгляд. Губы его скривились в презрительной улыбке. Полковник занервничал. Такое упрямство встречалось не так уж часто. Может быть, этот строптивый старикашка не понимает, что его ждет? Пошептавшись с остальными двумя судьями, он дал знак секретарю.

Эта бестия хорошо умела сочинять. Господин Перье слушал с большим интересом. Чего только, оказывается, он не делал за время мятежа! А этот тип, видно, все время стоял за его спиной и записывал. Значит, и такие люди бывают на свете! А он, Клеманс Перье, и не догадывался об этом. Пятьдесят два года прожил в Париже и не знал, что вокруг него столько гадости, подлости, лжи и жестокости… Как все это ему надоело, как опротивело!

Обвинение было прочитано. Полковник исподлобья посмотрел на подсудимого. Но нет, в этом лице нельзя было прочесть ни страха, ни отчаяния. Тогда он решил поскорее закончить дело.

Настала очередь свидетеля Жонара. Здесь чувствовалась хорошая практика и долгий навык. Он прямо соловьем разливался, то сжимая кулаки, то воздевая глаза к потолку, и подтвердил все. Время от времени, будто не в силах сдержаться, он выражал свое глубокое возмущение тем, что граждане из порядочного общества теряют стыд и совесть и якшаются с террористами. А говоря о сыне-дезертире, указал на недостаток патриотического воспитания во Франции и необходимость соответствующих реформ.

Председатель любезно остановил его, сказав, что этот вопрос не имеет отношения к делу. Потом он обратился к господину Перье:

— Что вы можете сказать на все это?

— Только то, что никакая ложь не в силах вытравить подложную подпись на долговом обязательстве…

Его оборвали: это тоже не относится к делу. Судьи спешили. Приговор был короток и ясен.

Господин Перье только плечами пожал.

— Только и всего?

Решительно, это был несносный человек. Жандармы увели его. Во двор его больше не пустили. Повели в подвал по длинному извилистому ходу и толкнули в какую-то пустую темную дыру. Тут было тихо, как в могиле, и сыро, как на дне старого колодца. Крысы бегали по ногам, карабкались по невидимым потолочным балкам. Гул со дворов Саторийской тюрьмы доносился сюда, будто отдаленный глухой шум подземных вод.