Достопамятное жизнеописание Его Величества Абрагама Тонелли - Людвиг Тик

Должен был рассказать, в каких странах бывал, и потому говорил о Польше, Персии, Турции и Сибири. Однако ж мудро умолчал о своем звании и выпавших на мою долю приключениях, ибо это, чего доброго, могло мне повредить. Давно уже держался тонкой политики и умел применяться ко всякому званию, с каким доведется иметь дело.

Роспили также немало бутылок изрядного вина, после чего король пришел в отменное расположение духа. Однако ж, сказать по правде, и я не давал иссякнуть своему остроумию, дабы развеселить августейшего сотрапезника, что и было отмечено его благосклонным вниманием и неоднократным смехом. Сдается мне, что от почестей, радости и вина малость захмелел.

Рассказал королю о красивой горе, которую видел неподалеку от города и которая мне, в рассуждении окрестностей и открывающегося взору вида, до чрезвычайности понравилась. Король был того же мнения, сказав, что и он проехал немало земель, однако ж столь красивой горы нигде не встретил. Не уступит ли он ее мне куплею? Правитель пораздумал и сказал: жаль будет ему горы! Помыслил, что колеблется он из притворства, чтобы повыгоднее учинить сделку, как оно потом и оказалось. Ему любо уступить мне гору, сказал он, затем, чтобы я с его дозволения возвел на ней великолепный замок, но ему просто зарез – отдать ее меньше, чем за два миллиона; это самая последняя цена, он не скинет с нее ни пфеннига; притом еще оговаривает, что после моей смерти или, иными словами, кончины, гора снова отойдет к его королевству.

Что мне два миллиона? – Итак, мы ударили по рукам, трактирщик прихлопнул сверху, и сделка состоялась.

Велел заложить карету и отправился вместе с королем обозревать свое имение. Когда протрезвился, то отлично приметил, что меня одурачили; ведь я получил гору всего лишь в пожизненное владение за мои-то славные два миллиона! Трактирщик тоже похохатывал и качал головою.

Что ж тут поделать? Как-никак впервые вошел в сделку с королем. Решил впредь поступать осмотрительнее.

Возвел великолепный замок на самой вершине горы, издержав свыше миллиона, ибо не очень-то трясся над деньгами, полагаясь в случае нужды на черта. Итак, за короткое время израсходовал уйму денег.

Когда помянутый замок был готов, я назвал его Тунелленбург; себя же самого – граф Тунелли. Умолчу о празднествах, что были даны мною при освящении замка, не упомяну о речи, что плотник держал с крыши в мою честь, обойду стихи, что пели мне за здравие. Все это обнаружило бы с моей стороны слишком много тщеславия, ежели бы я пустился в пространное описание. Скажу лишь коротко, что прославился по всей стране, и меня почти боготворили. Да в том и не было дива, ибо давал всем почувствовать, что за мной водятся деньжата.

Впрочем, и сам ни в чем не терпел недостачи; также нередко обедал у вышеупомянутого трактирщика, ибо он был чрезвычайно искусный повар и, как сказано, человек весьма просвещенный. Теперь жизнь пошла совсем иначе, чем в те времена, когда был принужден ради хлеба насущного превращаться во всевозможных зверей, дозволять, чтобы в меня стреляли, тащили через море хищные птицы, и тому подобные неприятности.

Король уже не раз меня спрашивал, отчего я не женюсь? Лучше ведь, нежели вести столь одинокую жизнь?

Меня самого тревожило, что я еще ни разу в жизни не был влюблен. Происходило, вероятно, оттого, что все время был слишком отвлечен заботами о пропитании.

Когда же мы вели о сем беседу, я как раз глядел из окна дворца. А мимо меж тем проходит весьма привлекательная девица, и едва я только ее увидел, как сердце мое вострепетало (мы уже отобедали), чувства воспламенились, словом, я сделался влюблен. Показал королю на девицу в том мнении, что я бы всего охотнее избрал ее своею супругою. Король выразил свое одобрение и сказал, что и ему она весьма приглянулась. Послал он, значит, от моего имени камер-гусара пригласить ее ко двору, где некий кавалер желает с нею вести беседу.

Однако девица попалась с перцем, сказала, что делать ей во дворце нечего, она де уже знает господина короля и вовсе не таковская, и еще много подобных выражений; после чего пошла своей дорогой. Я страх как перепугался, что совсем потеряю ее из глаз, и так выл и причитал в окне от любви, что растрогал короля до слез. С плачем обнял он меня и старался успокоить, также немедля послал двенадцать стражников, чтобы они силой привели во дворец строптивую девицу.

Она дрожала и трепетала и ничего доброго себе не чаяла, отчего стала в моих глазах привлекательнее. Меня всегда радовало, ежели люди передо мной трепещут, а я потом их прощу и ничего им не сделаю. Так и моей возлюбленной мнилось, что во дворце придется ей расстаться с младой жизнью, и оттого прямо упала с облаков, когда я в пламенных выражениях открыл ей свою любовь и преклонение перед ее красотой. Она совсем остолбенела. А мы с королем так радовались, что не могли удержаться от зычного смеха.

Девица бросила на меня нежный взор, и я по многим приметам заключил, что она исполнилась ко мне истинной и неподдельною любовию, только не осмеливается ее открыть; ибо я был собою красавец, осанистый и дородный; сверх того, с большой звездой на груди, орденом через плечо и брильянтовыми перстнями на пальцах; одним словом, она разом смекнула, что я важная птица, а также что за мною водятся немалые деньжата. Призналась мне, значит, в сердечной склонности, и еще в тот же день во дворце состоялось наше венчание и свадьба. Родители же моей супруги не должны были ни о чем знать, ибо я готовил им неожиданную радость.

Изрядно попировав и повеселившись, все отправились в великолепный Тунелленбург, где на скорую руку снова был задан банкет. Потом велел устроить великолепную охоту: однако, как и прежде, был незадачливым стрелком.

Прожил со своею супругою много недель в чрезвычайном довольстве и покое; она ела те же яства, какие мне самому больше всего были по нутру и с тою же охотою; и мы жили, так сказать, душа в душу. Вкушал, значит, в полном блаженстве радости брачного состояния и только дивился, как это мне раньше не пришло в голову; теперь у меня всегда было с кем поболтать и не было нужды искать рассеяния за порогом дома.

Когда первый пыл любви прошел, я подумал об отце моей супруги, что он, верно, неутешен в потере дочери, ибо вовсе не знал, куда она подевалась; так как я строго настрого запретил о том ему объявлять по причине тайно уготованной радости.

Итак, приказал, наконец, этому купцу явиться в замок. Он меня вовсе не знал и дивился, зачем это я его призываю. Выглядел совсем больным, бедняга, когда пришел, и я принужден был рассмеяться от радости, подумав, как скоро его страх минуется. Он принес драгоценные камни, полагая, что я намерен купить себе подобные pretiosa[7] и для того его и позвал. Он разложил их передо мною с великой покорностью и смирением; и ему было нимало невдомек, что я его зять.

Осмотрев их должным образом, дал ему несколько своих алмазов, величиною с добрый кулак, и спросил, нет ли у него такого сорта. Он пришел в испуг от столь великих камней и отвечал, что подобных алмазов ему доселе и видывать-то никогда не приходилось, не говоря уже о том, чтобы владеть. Других мне не надобно, а коли у него нет алмазов такого размера, то я ему дарю все те, что он как раз держит в руках.

Купец прямо не знал, на земле он или на небе; пялил на меня глаза и не мог взять в толк, что я за человек. Принужден был в душе рассмеяться и не мог сдержать себя от радости. Усадил его рядом с собою и велел принести из погреба несколько бутылок наилучшего вина.

При виде сего мой неведомый тайный тесть, казалось, немного поуспокоился и утешился. Он пил во всю, и я до тех пор потчевал его, покуда не приметил, что своим чувствам он уже не владыка. Тут, дабы его радость и счастье достигли величайшего апогея, должна была внезапно войти моя супруга.

Столь нечаянно увидев свою дочь, старик затрепетал от восторга; он хотел встать и обнять ее, как то и подобает отцу, но его так развезло, что он растянулся на полу во весь рост. Не припомню, чтобы я в жизни еще так радовался, как в тот вечер, когда вновь соединились любящие сердца.

Но никаким пером не описать и не изложить, какие дурачества стал вытворять старик, когда услышал, что его дочь стала моею супругою, а сам я его зятем. Восторгам не было конца: он ломал руки и скакал как козел. А я от смеха и радости все время держался за живот и бока.

Должен был с нами обедать, должен был с нами выехать на охоту, куда он еще менее годился, чем я сам; затем снова пить, смотреть на фейерверк, одним словом, вкусить все наслаждения земли.

Отчего под конец раздосадовал, сказав, мы должны его отпустить, ради его жены, которая не знает, куда он подевался; сперва я похитил у них дочь, а теперь его самого от жены, а она чай до смерти напугалась.

Он так долго ругался и чертыхался, что я, под конец, увидел его правоту и милостиво отпустил домой.