Прокламация и подсолнух (СИ) - Сович Мила

Решение пришло само собой – написать письмо. На посыльного денег не хватит, но если проехать через пограничную заставу и попросить передать... Только заставу бы выбрать подальше от Клошани, чтобы ненароком не столкнуться!

Штефан мысленно представил карту и кивнул сам себе. Даже круг особо делать не придется, все равно уже на юг забрал, промчавшись прошлый день по тракту. А дядька Тудор – среди пандуров личность известная, письмо точно не потеряют, передадут. И там его уж точно никто в огонь не кинет.

С этими мыслями он вскочил в седло, тронул коня шагом, прокручивая в голове строчки пока еще не написанного послания. Выехал на дорогу и вновь повернул коня на запад. Впрочем, дорога стала забирать вверх, на ней кое-где попадались камни, а за своими мыслями Штефан не всегда замечал, что гнедой не слишком спешит перебирать ногами, то и дело останавливаясь и объедая зелень с придорожных кустов. Порой Штефан спохватывался, подбирал поводья, давал шенкеля, и гнедой ненадолго ускорял шаг, но стоило Штефану отвлечься, снова почти останавливался.

Когда письмо в голове сложилось до последнего слова, Штефан обнаружил, что за день проехал куда меньше, чем собирался, и теперь ночь застигала его вдали от человеческого жилья. Последнюю деревушку он миновал еще пару часов назад, а раз за временем не следил, то и не сообразил, что стоило бы остановиться. Так что ночевать снова пришлось на голой земле, да еще куда более каменистой, чем накануне. Хорошо хоть, родник нашелся да удалось набрать сушняка на костер. На ужин ушли остатки хлеба с солониной, и Штефан только вздохнул, понимая, что завтракать будет уже нечем.

Гнедому место тоже не понравилось. Он бродил вокруг на привязи, нервно всхрапывал, косясь в сторону уже близких гор, и брезгливо возил губами по земле, выкусывая редкую травку. Штефан снова вздохнул и мысленно повинился перед конем за скудную пищу. Свернулся возле костерка и попытался уснуть, продолжая повторять про себя отрепетированное послание.

Проворочался до восхода луны, которая принесла с собой не только призрачный свет, но и неожиданный по летнему времени холод. Вот когда пришлось пожалеть о забытом головном уборе! Он ежился так и этак, пытался втянуть руки в рукава и все-таки отчаянно мерз. Запас сушняка таял на глазах, дважды пришлось подниматься и собирать еще. Пока костерок горел ярко, Штефан умудрялся задремать сидя, обхватив колени руками. Но огонь слишком быстро пожирал тонкие ветки, и холод вновь начинал донимал с прежней силой, не позволяя уснуть по-настоящему.

Перед рассветом легла роса, и Штефан поднялся, с трудом разгибая окостеневшие ноги и стараясь не стучать зубами. Он так продрог, что еле вскарабкался в седло. Обрывки сна не принесли ни отдыха, ни облегчения, скорее даже наоборот – отчаянно захотелось домой, под теплое одеяло, или хотя бы в казарму и на плац, чтобы согреться... И увидеть живых людей.

Гнедой тоже зябко подрагивал мокрой шкурой и все пытался повернуть морду в сторону далекого стойла. Штефан решительно развернул его теперь прямо на запад. Вряд ли в боевом походе будет намного легче, так что надо уже привыкать заранее. Правда, в боевом походе вечером и утром была бы горячая еда. Или хотя бы сухомятка...

Штефан старательно покопался в памяти, припоминая окрестности. Кажется, относительно неподалеку был какой-то захудалый постоялый двор. Сам-то он мог бы и еще потерпеть, но вот силы коня надо беречь, а значит – нужны и овес, и сено, и теплая выстойка хоть на пару часов. Заодно и самому можно перехватить хоть мамалыги с горячим сбитнем. Посидеть среди людей, обдумать дальнейшие планы.

И написать письмо.

- 4 -

К полудню вершины гор затянула серая хмарь, воздух был напитан холодной влагой. Таган стоял под навесом, и большинство посетителей постоялого двора, уплетавших свежую мамалыгу[23], неосознанно норовили пододвинуться поближе к огню хотя бы одним боком. Народ был пестрый, какой можно увидеть разве что в приграничье. Двое греков, одетые турками и курившие наргиле[24]. Несколько бродяг откровенно гайдуцкого[25] вида в овчинных жилетах мехом наружу. Какие-то проезжие крестьяне, не то батраки, посланные по хозяйским делам, не то мелкие торговцы. Эти сидели далеко от огня тесной компанией, косились на гайдуков и, хоть вполглаза, но приглядывали за своими крытыми возками... Все были вооружены: ножи, тесаки, у проезжих крестьян и греков за поясами виднелись пистоли. Приграничье – не самое спокойное место.

На верхней ступеньке всхода развалился живописно оборванный цыган. Он ничего не ел, очевидно, будучи лишенным здесь кредита, зато курил крепчайший турецкий табак. Дымом тянуло под навес, и остальные украдкой воротили носы, но цыгану и горя было мало: он поминутно выпускал все новые клубы и бесцеремонно дергал за полы хозяина постоялого двора, что стоял рядом, прислонившись к балясине.

– Продай коня! – визгливо упрашивал он. – Продай коня, дяденька, на что тебе эта кляча?

– Не твоего ума дело, – огрызался хозяин. – Отвали, пока со двора не прогнал!

– Ой, какой злой дяденька, – умилялся в ответ цыган. – Да эту развалину кормить – только деньги тратить! А я его надую и загоню втридорога. Хочешь, тебе еще треть отдам?

– Пошел в задницу! – рявкнул наконец хозяин, осатанев. – Сам ты развалина! Этот конь со мной на войну ходил!

Цыган ойкнул, приложил ладонь к губам и надолго отстал. Потом вновь затянулся, выпустил дым и захохотал:

– Ой, дяденька, а ты, часом, не цыган ли сам? Добро, не стану к тебе приставать больше, вижу, нашей крови! А все-таки у меня теперь разве гроши... Да здесь хороших лошадей-то не найти...

– Смотри мне, – буркнул все еще обозленный хозяин. – Сведешь старичка – я ведь пандурам Симеона на заставу свистну, они тебя враз по всем горам размотают, сволота бесштанная.

– Ладно, дяденька, – примирительно начал цыган и вдруг приподнялся с крыльца, округляя глаза. – Гля, какое... явление!

Явление имело вид входящего в воротца плетня гнедого липпициана под отличным строевым седлом. Конь всхрапывал и раздувал темные ноздри, потряхивая длинной спутанной гривой, шкура его потемнела от влаги, и начищенным серебром горела на морде белая проточина. Сердце цыгана зашлось от такой красоты, и он почти не приметил хозяина лошади. А вот гайдуки переглянулись.

Боярин, по виду совсем уж из высокородных, в седле сидел ловко, не хуже своего липпициана вскинув непокрытую светлую голову и расправив плечи, обтянутые недешевым мундиром, в котором местные еще могли опознать австрийский, а вот узнать войсковую принадлежность им было бы уже мудрено. Осадив храпящего коня посреди двора и глядя выше голов сидящих под навесом, он вполне начальственным голосом окликнул хозяина. Гайдуки переглянулись вновь, на сей раз многозначительно: вслед за ним никто не явился.

Стоило хозяину подойти, как боярин потрепал коня по шее и спрыгнул наземь. Тут-то и стало видно, что хотя за поясом его торчит рукоять пистолета, а у левого бедра привешена недурная сабелька, да и росточком бог не обидел, боярин по-юношески легок, будто вытянувшись, еще не успел заматереть и раздаться в плечах. А уж на лицо и вовсе мальчишка – над верхней губой размазанная грязь сделала видимыми едва пробившиеся светлые усики. Мундирчик тоже оказался в пятнах, будто в нем пару-тройку ночей спали у костра, а в карих, больших, как у девицы, глазах была почти детская усталость, но стоило кому-то из гайдуков фыркнуть, как парень, подскочив на месте, схватился за пистолет. Потом закусил губу, медленно разжал руку и, вздернув голову, прошел под навес.

Цыган, совсем уж было задохнувшийся от вида липпициана, потер собственный подбородок и глубоко задумался.

Парнишка прошел мимо него под навес, едва удостоив косым взглядом, чтобы убрал ноги с прохода. Потребовал себе мамалыги и чего-нибудь горячего – попить. Несмотря на уверенную повадку парня, уголки рта у него все-таки подрагивали, и озирался он немного затравленно.