Размышления при прочтении «Сцен из Фауста» А.С.Пушкина - Внутренний СССР

Так Пушкин даёт понять, что в России своих героев достаточно: их не меньше, чем в Греции или в древнем Израиле или Иудее — и далее — одной лишь буквой он всё ставит на место: «История народа принадлежит Поэту».

Внимательно изучая переписку Пушкина, нам ни разу не удалось встретить (за исключением данного письма), чтобы слово «поэт» было написано с большой буквы. В данном случае Пушкин даёт понять Гнедичу, что возпеть историю своего народа (а не перевести чужие песни), дано лишь большому поэту, и тогда выражение «в полном цвете гения» рядом с «Поэтом» звучит почти как насмешка.

«Специалисты-пушкиноведы» обольют дилетантов [19] ядом презрения за такую «насмешку» и приведут тьму аргументов, доказывающих исключительно уважительное отношение Пушкина к Н.И.Гнедичу. Но интересно, как бы они прокомментировали такую оценку Пушкиным перевода «Илиады», сделанные Гнедичем:

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,

Боком одним с образцом схож и его перевод.

И всё-таки, без понимания всех обстоятельств и связанного с ними времени, даже обращение типа «милостивый государь, Вашего превосходительства покорнейший слуга Александр Пушкин» к главе третьего отделения А.Х.Бенкендорфу мало что может прояснить. А вот три строчки «Евгения Онегина» с необычным пушкинским примечанием дают убедительные доказательства насмешливого отношения Первого Поэта к поэтическим упражнениям Н.И.Гнедича. Итак, хорошо известное хрестоматийное начало сорок седьмой строфы первой главы романа:

Как часто летнею порою

Когда прозрачно и светло

Ночное небо над Невою…

— неожиданно для читателя сопровождается поразительно многословным Примечанием:

«Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:

Вот ночь; но не меркнут златистые полосы облак.

Без звёзд и без месяца вся озаряется дальность.

На взморье далёком сребристые видны ветрила

Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.

Сияньем безсумрачным небо ночное сияет,

И пурпур заката сливается с златом востока:

Как будто денница за вечером следом выводит

Румяное утро. — Была то година златая,

Как летние дни похищают владычество ночи;

Как взор иноземца на северном небе пленяет

Слиянье волшебное тени и сладкого света,

Каким никогда не украшено небо полудня;

Та ясность, подобная прелестям северной девы;

Которой глаза голубые и алые щёки

Едва оттеняются русыми локон волнами.

Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят

Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;.

Тогда Филомела полночные песни лишь кончит

И песни заводит, приветствуя день восходящий.

Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;

Роса опустилась…

Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,

Нева не колыхнет; разъехались гости градские;

Ни гласа на бреге; ни зыби на влаге, все тихо;

Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою;

Лишь крик протяжённый из дальней промчится деревни,

Где в ночь окликается ратная стража со стражей,

Всё спит…»

Ну, как? Понятно, что тяжело читать столь напыщенное, да ещё гекзаметром изложенное описание белых ночей. Как правило, кроме специалистов, никто его и не читает. Но уж, пожалуйста, потрудитесь прочесть полностью, так как сам Пушкин, ценивший «краткость, как сестру таланта» не только прочёл, но и переписал всю эту поэтическую вычурность в примечание. Зачем? Нам представляется, — с единственной целью — показать, как писать не следует. Предметный урок не только для его современников, но и потомков. А что касается «насмешки», то здесь лучше, чем наш современник — русский поэт А.Горбунов, пожалуй, и не скажешь:

Пытаясь тщетно перенять

Чужих мелодий завитушки,

В трясине квакают лягушки…

Им тоже хочется летать! [20]

Ну, а в конце письма Гнедичу — о самой торгашеской сущности, о том, во имя чего пишутся сами «песни» и «остроумные предисловия» к ним.

«Когда Ваш корабль, нагруженный сокровищами Греции, входит в пристань при ожидании толпы, стыжусь говорить о моей мелочной лавке № 1. Много у меня начато, ничего не кончено. Сижу у моря, жду перемены погоды. Ничего не пишу, а читаю мало, потому что Вы мало печатаете».

Тут что ни слово, то загадка, однако, понять можно — при желании. «Корабль, нагруженный сокровищами» — может быть только торговым кораблем, а лавка, хоть и «мелочная», но всё-таки под номером «первым». Каково?! Здесь «унижение паче гордости» и… обвинение в торгашестве.

«Ну, уж и обвинение, да ещё и в торгашестве», — возмутится проницательный читатель.

«Именно в торгашестве», — поскольку Пушкин, может один из немногих современников, обладая прозорливостью гения, прекрасно разбирался не только в художественный достоинствах Библии, но понимал и социально-экономические причины её создания.

«В начале было дело» [21], — к такому выводу приходит Фауст у Гёте, постигнув глубинную сущность самого эзотерического произведения «Нового Завета» — «Евангелие от Иоанна» [22]. Пушкин не вступал в «единоборство с Гёте», как это посчитал В.Бурсов [23]. Пушкин пошёл дальше Гёте и при внимательном ознакомлении с Ветхим Заветом, назвал это «дело» — «торговым», о чём и высказался в комментируемом здесь письме Н.И.Гнедичу от 28 февраля 1825 года. Если у кого-то есть сомнения на сей счёт, — пусть внимательно прочтёт первую книгу Торы — «Бытие», после чего получит убедительное доказательство того, что вся она пронизана славословием духу торгашества. Истории, так красочно в ней описанные, внушают читателю, что продаётся и покупается всё: от права первородства и отеческого благословения отдельной личности до свободы целого народа. В данном случае — египетского. Цены устанавливаются соответственно: от тарелки чечевичной похлёбки до собственной родной земли.

«И купил Иосиф всю землю Египетскую для фараона, потому что продали египтяне каждый своё поле; ибо голод одолевал их» (Бытие, 47:20).

«Да разбирался ли Пушкин в экономике?» — возразит читатель-скептик.

Есть прямые свидетельства интереса поэта к трудам его современников-экономистов. Что же касается самих проблем экономики, то представляется, изучал он их — «по первоисточникам», а не по газетным статьям. Так, характеризуя познания Онегина в этой области, он словно бы мимоходом замечает:

Бранил Гомера, Феокрита,

Зато читал Адама Смита

И был глубокий эконом,

То есть умел судить о том,

Как государство богатеет

И чем живёт и почему

Не нужно золото ему

Когда простой продукт имеет.

«Простой продукт» выделено петитом самим поэтом не случайно, что говорит о его глубоком знании предмета не в пример многим нашим современникам, считающим, что рост сбережений населения, а не «простого продукта», годного к употреблению, свидетельствует о том, что «государство богатеет». На самом деле данный факт говорит лишь о росте инфляции в стране, в которой кредитно-финансовая система (КФС) замкнута по отношению к глобальной КФС.

Ну, это все свидетельство негативного отношения поэта к «культурному» посредничеству представителей «богоизбранной» нации. Что ж, есть в письмах Пушкина недвусмысленное выражение такого отношения и к их «экономическому» посредничеству.

В феврале 1825 года в письме к брату Л.С.Пушкину из Михайловского:

«У меня произошла перемена в министерстве: Розу Григорьевну я принуждён был выгнать за непристойное поведение и слова, которых не должен я был вынести. А то бы она уморила няню, которая начала от неё худеть. Я велел Розе подать мне счёты. Она показала мне, что за два года (1823 и 4) ей ничего не платили(?). И считает по 200 руб. на год, итого 400 рублей, — По моему счёту ей следует 100 руб. Наличных денег у ней 300 р. Из оных 100 выдам ей, а 200 перешлю в Петербург. Узнай и отпиши обстоятельно, сколько именно положено ей благостыни и заплачено ли что-нибудь в эти два года. Я нарядил комитет, составленный из Василья, Архипа и Старосты. Велел перемерить хлеб и открыл некоторые злоупотребления, т.е. несколько утаенных четвертей. Впрочем, она мерзавка и воровка. Покамест я принял бразды правления».

Факт примечательный. Многие русские дворяне имели в качестве управляющих своих имений евреев, и не было более «страшных посредников», чем эти хитрые и изворотливые дельцы, прекрасно знающие конъюнктуру торгового дела в России. Многим «высокородным» помогли они разорится, а себе составить изрядный капитал. Не удивительно, что и у Пушкина были причины относиться к ним с большим недоверием и презрением.

В сентябре 1832 года поэт в Москве по делам наследства своей жены у П.В.Нащокина. Он регулярно пишет Наталье Николаевне и делится своими впечатлениями о нравах московского дворянства: