Тринадцатый Император. Часть 1 - Никита Сомов

Когда я вышел из экипажа, доставившей меня с перрона Московского вокзала в Зимний Дворец, то чувствовал себя столь уставшим и разбитым, что с трудом удерживался на ногах. И сначала хотел было не напускать на себя бодрый вид, чтобы меня быстрее оставили в покое, но, увидев, как изменились лица встречающих меня родных и придворных, решил, что все же стоит поднапрячься.

– Его Величество, сильно устали, – прокомментировал мое состояние Строганов.

Я шел как во сне. Меня куда-то вели (почти несли) я что-то вяло делал и отвечал, слыша вопросы где-то на периферии ускользающего сознания. Мне что-то говорили люди, которых я с трудом узнавал, я что-то отвечал им, напрямую пользуясь памятью Николая. Может это его личность захватывает мою? И вяло удивился охватившей меня при этом апатии. Эта мысль уже не пугала меня, настолько я был измучен и подавлен. В конце концов, оказавшись в кровати, я забылся сном без сновидений.

На этот раз просто тяжелым сном, с выздоровлением поутру, дело не обошлось. У меня поднялся жар, всю ночь я метался в бреду. Консилиум врачей собравшихся около моей кровати совершенно точно установил, что болезнь моя прогрессирует, но к единому мнению о ее причинах прийти не сумели. Ну, ещё бы, случаи переселения сознания в мировой практике пока известны не были.

Днем мне стало немного легче и я сумел забыться сном, но уже к вечеру мое состояние снова резко ухудшилось. Боль в глазах, тошнота, рвота – я чувствовал себя как на смертном одре. Все было настолько плохо, что мне даже вызвали священника, чтобы я мог исповедаться. Говорят, что он был поражен моим необыкновенным мужеством. Несмотря на терзавшие меня страшные боли, я был спокоен и умиротворен, ну или казался священнику таковым.

Из личного дневника фрейлины вдовствующей императрицы.

В среду, 23 октября, утром доктора произнесли смертный приговор. Казалось, надежда безвозвратно утеряна, но этим же вечером наступило настолько явное улучшение, что они объявили его спасённым, и у них хватило жестокости сказать это матери.

Ночь на четверг прошла ужасно тревожно, а к утру было новое излияние в мозгу. Весь четверг он бредил, хотя узнавал подходивших к его постели, особенно мать, которую, наконец, убедили оставаться при нём. В пятницу, к утру, он задремал и спал весь день… Доктора снова начали надеяться.

Суббота прошла очень беспокойно, мысли путались всё больше и больше; с вечера пятницы он уже не спал. Он смотрел вокруг, как человек, еще воспринимающий впечатления, но абсолютно безразличный к происходящему. К вечеру он успокоился. Императрица пошла спать, приказав себя разбудить в 4 часа, т.к. Гартман (один из докторов. – И.Д.) предполагал, что в этот именно час могло быть плохо. В самом деле, только что она подошла к нему, как к больному вдруг вернулось полное сознание. Он начал целовать ей руки и сказал ей: «Прощай, Ма; жаль мне тебя, бедная Maman!» Гартману, подошедшему в это время, он сказал: «Прощайте, прощайте», – и, показывая на мать: «Берегите её хорошенько». Его спросили, не хочет ли он приобщиться, на что он с радостью согласился. Хотя не мог он исповедаться, но пока говорили молитву, он схватил епитрахиль и приложил её к сердцу… Когда читали молитву после причастия, бедное лицо цесаревича было залито слезами и светилось радостью; священник уверял, что никогда не видел у умирающих столь сияющего счастьем лица. Весь день и всю ночь мы молились за его выздоровление. Казалось, вся Россия с её бескрайними просторами замерла в ожиданьи. Центральные газеты ещё второго дня издали статьи о болезни цесаревича. Отовсюду, даже из самых удаленных краев русской земли, шли и шли телеграммы. Особенно трогательны они были из тех губерний, которые цесаревич посетил в своем недавнем путешествии. «Церкви забиты до отказа. Народ молится прямо на улице не желая расходиться несмотря на холод. Службы во здравие цесаревича не прекращаются ни на минуту» – писали губернаторы. Даже в королевстве Польском наступило затишье – восстанье с новой силой вспыхнувшее поле смерти императора Александра, сейчас, казалось, вовсе прекратилось.

После причастия Наследник сделал всем присутствовавшим знак рукой и несколько раз повторил очень громким голосом: «Прощайте, прощайте, прощайте!» Мало-помалу его мысли начали путаться. Я услыхала, как он ещё раз сказал: «Папа, извините меня все, это все я», – а потом: «Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу!» Это происходило в 9 ч. утра, после чего он говорил всё меньше и меньше, слова были всё более бессвязны; два раза он засыпал. У докторов не оставалось уже и маленькой надежды спасти его, но я верила, что Бог сотворит чудо и отдаст нам его по нашим неотступным молитвам. Должно быть, столь жаркие молитвы всей необъятной Руси смогли, наконец, дойти до Него. Совершенно внезапно жар спал. А Наследник уснул крепким сном выздоравливающего.

Проснувшись почти в полночь, он, впервые за последние дни, тут же признал окружающих и, едва поприветствовав, потребовал себе бульону. Радость императрицы не знала границ – впервые за неделю Наследник испытал голод, верный симптом прибывающего здоровья. Мы боялись верить своему счастью. Императрица не отходила от него ни на минуту и даже кормила его с ложечки.

Весь день цесаревич крепко спал, просыпаясь лишь для принятия пищи. Его щеки залил здоровый румянец. Доктора боявшиеся, в который раз, обмануть наши ожидания объявили его спасенным, лишь во вторник.

Все, как один ощутили на себе милосердье Божия. Я чувствую себя до того окрыленною счастливым известием, как будто мы и не проводили целой недели, постоянно колеблясь между надеждой и отчаянием, снова надеясь при малейшем утешительном признаке. Болезнь миновала.

Едва проснувшись, я обнаружил себя одетым в пижаму, как две капли воды похожую на ту, что была на мне в первый день. Похоже, раздевание меня в бессознательном состоянии скоро войдет моим адъютантам в привычку. На этот раз я лежал посреди огромной кровати, похожей на настоящий полигон, тусклый свет освещал просторную комнату, а за огромными, высокими окнами, немного прикрытыми шторами, противно моросил осенний дождь вперемежку со снегом. Рядом со мной сидела какая-то женщина, её лицо показалось мне смутно знакомым, верно Николай не раз видел её во дворце. Увидев, что больной открыл глаза, она тут же упорхнула из комнаты, громко шурша своей пышной юбкой.

Я быстро провел ревизию своему организму – вроде все относительно нормально. Впрочем, как и всегда после нормального сна. Не очень понятно, что со мной происходит, но, наверное, с самолечением и повышенной регенерацией вышел облом. Или может как вариант, мое сознание не очень хорошо ужилось с новым телом – иногда оно вдруг начинает мне казаться совершенно чужим, не принадлежащим мне, хотя исправно меня слушается. Плюс стрессы и волненья… Да, точно, здесь скорей болен мозг чем тело, решил я. Скрипнула дверь.

– Коленька, как ты себя чувствуешь? Ничего не болит? Ты нас всех до смерти напугал! – Произнесла вихрем ворвавшаяся ко мне женщина, в которой Николай во мне сразу распознал свою мать. Подбежав, приподняв юбки к кровати, она потрогала мой лоб холодной рукой. – Всю неделю мы неотступно молились за твое выздоровление.

– Не волнуйтесь мама, я чувствую себя гораздо лучше, – ответил я и, с трудом скрывая изумление, поцеловал её руку лежащую на моей щеке. Оказывается, я пролежал в постели больше недели! Для меня же весь этот кошмар слился в одну сплошную непрекращающуюся ночь. Вот это да! Наверное, нервы всем истрепал жутко. Мама вон на лет пять постарела.

– Еще ночью, в день твоего приезда, лейб-гвардии Преображенский, Семеновский и Измайловские полки присягнули тебе на верность Коленька, а днем и остальные полки в столице последовали их примеру. Все верят и молятся за твое скорейшее выздоровление и ждут твоего помазания на царствие… – Она не договорила, но я живо ощутил её страх за меня. Страх что я снова впаду в беспамятство.

– Не волнуйтесь мама. Со мной все в порядке, думаю, что в самом скором времени, я совершенно поправлюсь.

То, что мать обрадовалась, было видно невооруженным глазом, хотя ничего толкового я ей точно не сказал. Только то, что она так хотела услышать. На её все ещё красивом, несмотря на возраст, лице робко расцвела грустно-счастливая улыбка, та самая, которая, вероятно, возможно только у наших матерей.

Вскоре ко мне пустили троих моих братьев (ещё двое были слишком малы) – и сестру Марию. Они окружили меня трогательной заботой и любовью, меня порадовала искренность их чувств – никакого намека на зависть к моему высокому положению. «Никса, Никса[6],» – нежно называли меня они, а в их глазах блестели слезы от переживаний за меня. Особенно привлек мое внимание восемнадцатилетний брат Саша, тот самый который должен был бы стать следующим императором, если бы история пошла своим чередом.[7] Решив отвлечь их от переживаний из-за внезапной смерти отца и моей тяжело протекавшей болезни, я принялся балагурить и рассказывать им разные выдуманные истории из недавнего путешествия.