Перламутровая дорога - Виктор Меркушев

Лампочка под потолком ослепительно вспыхнула и погасла совсем. Наступившая темнота показалась Ждану сопряжённой с каким-то тонким царапающим звучанием – очевидно так должны были обнаруживать себя жизненные токи, вскипающие на поверхностях предметов и перегружающие электрические провода. Эти же токи проходили и через сердце, поражая его беспричинной тревогой. Вязкий мрак быстро заполнял пространство, стало почему-то трудно дышать, захотелось подняться, выйти к свету, преодолеть это внезапное тяготение бытия. Возможно, подобное чувствовали и остальные. В «кают-компании» послышался шум, глухие тяжёлые шаги и невнятный говор Петровича, который уже неделю находился не «в поле» и потеряно и бесцельно болтался по посёлку и дому, выискивая себе собеседников.

Ждан предпочёл оказаться в их числе, чем слушать звенящую мелодию тишины, чреватую стать аккомпанементом для неровного, хрупкого текста, зарождающегося острыми треками над парящими нотами, безраздельно завладевшими пространством комнаты. Ждан уже различал его края – «…за то, что вознеслось сердце твоё и ты говоришь: «я бог, восседаю на седалище божием, в сердце морей», и, будучи человеком, а не Богом, ставишь ум твой наравне с умом Божиим, – Вот ты премудрее Даниила, нет тайны, скрытой от тебя; Твоею мудростью и твоим разумом ты приобрёл себе богатство…» Текст пока ещё едва угадывался, но он множился, разрастался, сжимая пустоту и рассеивая мрак. В нём совсем не существовало пауз, способных вместить вопрос или сместить акценты. То ли это действительно над разбуженной тишиной прорастали слова, фразы, сцепляясь в хрупкий, неровный текст, то ли на мутном зеркале памяти отражалось нечто пугающе глубокое, сплавившееся с его чуткой амальгамой и вечно остающееся вне прочтения и никогда дотоле не произносимое вслух.

Ждан открыл дверь, и текст оборвался на чём-то совершенно неотождествимом, немыслимом. Даниил, Даниил – проговаривал внутренний голос, да нет же, никто из людей не мудрее Даниила, знавшем о них очень многое, как и то, что «все, живущие на земле, ничего не значат…»

Петрович, встречая случайного собеседника, никогда не останавливал нескончаемого неразборчивого бормотания, лишь переходил на время в более высокий регистр, выделяя этот отрезок речи, как приветствие.

Ждан давно привык к такой особенности своего соседа и научился почти его не слышать. Вот и теперь, устроившись в углу, он чувствовал себя так, словно бы находился в абсолютной тишине, хотя Петрович, на лице которого хорошо читалось удовлетворение от обретения слушателя, вряд ли догадывался об этом. Сам Петрович, несмотря на положение выступающего, занял не вполне подобающее статусу оратора место у плиты, возле самого выхода, очевидно, тоже затем, чтобы наблюдать за языками пламени, облизывающего красные угли. Сейчас, в темноте, огонь как-то по-особенному притягивал взор, словно бы посредством огня можно было проникнуть в чудесную волшебную страну, где таятся саламандры, рождаются диковинные птицы и живут тревожные духи. Огонь завораживал, останавливал бешеный бег времени, и, очевидно, пробуждал даже у Петровича пылкий дар воображения. Ждан внимательно следил за тем, как Петрович эмоционально тонировал свою речь, когда пламя охватывало всё пространство печи и высоко поднималось к коричневой чугунной пластине, и как сникал его голос, когда огонь скользил по белой золе, петляя оранжевыми хвостами возле выгоревших углей. По сути, Петрович разговаривал с огнём, только сам не знал об этом – Ждан всё равно его не слушал.

Впрочем, разве когда-нибудь люди слушают друг друга? Легче выучить язык пламени, наречие камней, диалект моря, чем услышать и понять другого человека именно потому, что он другой, непохожий на тебя. Бедный Петрович, он не понимает этого, да разве один Петрович!

Все островитяне, в той или иной степени, оказались здесь либо по слабости своей корневой системы, не позволяющей надёжно врасти в породившую их почву, либо по причине отторжения их самой почвой. Но, так или иначе, здесь они пытались найти понимание и обрести себя посредством вовлечённости в одно общее большое дело, которое обязательно должно было случиться здесь, вдали от материка, так и не принявшего их. Иллюзия, столь желанная для любой блуждающей или потерянной души. Да, решительно никто не желал руководствоваться гениальной поэтической манифестацией Тютчева «Selentium», словно это было сказано не про них. И в этом абсолютно прав был Даниил. Но он не мог себе даже вообразить, что человек в состоянии отказаться от предложенной ему жизнью чаши бытия и заменить её своей, пусть также пустой или тоже заполненной иллюзиями. Даниил не мог допустить такого крамольного поведения. «Жизнь, она рассудит», – такой ветхозаветной логикой руководствовался и сам Даниил. Хотя, все хорошо знают, как она рассудит, особенно тех, кто не желает её суда.

«Жалко Петровича, жалко Мышалого, жалко всех тех, в глазах которых отражаются эти древние горы, прозрачные озёра, ледниковые валуны и пёстрая мшистая земля, на которой им тоже не находится места для счастливого пристанища, ибо нигде не найдёт его тот, в ком нет способности находить его везде», – думал Ждан. Как им помочь не цепляться за то, чего нет и научиться видеть то, что сделает их другими, научит тому, как радоваться каждому мгновению, отвоёванному ими у жизни. Можно, конечно, отдать своё «я» проворной текучей стае и не знать, не помнить, струиться вслед остальным и не думать ни о чём, кроме этого увлекательного, согласного движения. Жизнь – она сама рассудит, куда надо и кого надо расставит в этой стае и направит, куда этой стае течь. Так говорил мудрый Даниил, и в этом он не ошибался.

Глава 6

Как всё-таки прав был Лао-Цзы, утверждая, что только незнание движет говорящим! Знающий, посвящённый – всегда предпочитает молчание. Ждан не только не желал ни с кем делиться своими впечатлениями о произошедшем с ним у западного маяка, но и обходил это место стороной, предпочитая работать либо в глубине острова, среди архейских скал, причудливо обточенных ветрами и красочно расписанных цветными лишайниками, либо на восточных островных склонах, у неподвижных каменных рек, в руслах которых млечил мраморным телом ископаемый лёд. В Арктике Ждан, сам того не предполагая, находил много созвучного своей душе, сама природа провоцировала его фантазию, дарила необычные сочетания красок, острые композиции, полные нервного рваного движения, вытягивала его холсты то вверх, захватывая больше неба, расцвеченного фейерверками цветных облаков, то раздвигала их вширь, вбирая сопки и морской горизонт, не считаясь ни с каким таким привычным и любимым им золотым сечением. Темы находились сами собой.

Здесь любой наблюдаемый пейзаж неизменно пребывал в непрерывном движении: в нём менялось всё – и цвет, и состояние атмосферы, и общее настроение. Сюжеты новых и новых картин пестрели и множились, поражая воображение своим калейдоскопическим многообразием. Но более всего Ждана манило море, особенно сейчас, когда сникал ветер, замирала волна, и морской берег пламенел огненными прикосновениями солнца. Да и само море выглядело как-то необычно, напоминая ему Чёрное, словно бы вся необозримая, тяжёлая масса воды замирала под гипнозом мощного отлива, который Ждан чувствовал по шелестящему звуковому потоку, напоминающему шорох новогодней мишуры из упругой серебристой фольги. Ждан давно мечтал увидеть уходящее море, прирастающий подводными территориями берег, и праздник чаек над обнажившимся дном. Выйти к берегу можно было только по одной тропе, тропе почти отвесной, но имеющей ступенеобразные выдолбы и площадки, позволяющие перевести дух и собраться для дальнейшего спуска или восхождения. Поначалу эта тропа казалась Ждану опаснейшим альпинистским маршрутом повышенной сложности, но, пройдя её десяток раз, такое ощущение ушло, оставив лишь способность предельно концентрировать внимание и подмечать на своём пути любую мелочь, вернее, никогда не почитать её за таковую.

Море внизу уже отступало. Открылась не только узкая нейтральная полоса, состоящая из скользких, поросших яркими водорослями камней, но и, собственно, дно, сплошь облицованное белым ракушечником, преображающееся на солнце в затейливое и слепящее мозаичное панно. Ждан ступал по сверкающей территории моря и поражался не только открывающейся подводной архитектуре с диковинными арками и витыми колоннами, но и странной обратной перспективе звуков, в которой звоны падающих капель и хруст шагов доминировали, в то время как крики птиц, которых кружилось над освободившимся шельфом великое множество, скорее угадывались, ровно, как и шум отступающего моря.

Ждан ушёл достаточно далеко от нейтральной береговой полосы, оставив позади величественные построения из белоснежных витиеватых форм, и мог уже без каких-либо помех наблюдать как проваливается вода между чёрных гребней подводных скал, отсвечивающих на солнце намокшим бархатом морской тины. Там, где глубина моря была значительной, поверхность, казалось, совсем не отражала падающих лучей, солнечный свет тонул в этих неровных пятнах, увлекаясь вместе с прозрачной воздушной пеной, закручивающейся в гигантские медленные воронки. Ждан мог даже разглядеть центры этого величественного движения – они были свободны от пены и лежали ниже остальной плоскости воды на десятки сантиметров. Открывающаяся картина предполагала столь масштабное взаимодействие различных природных начал, такое мощное напряжение противоборствующих сил, что человек представлялся здесь явно посторонним, не соответствующим значительности происходящего, тем не менее, только ему, как случайному и независимому наблюдателю и представлялась возможность почувствовать и по достоинству оценить это событие. Ждан вспомнил про большие настенные часы на аэровокзале, и ему почему-то подумалось, что не невидимому хозяину паутины была дарована власть над временем, который, скорее всего, был лишь послушным джинном этого замкнутого пространства, а человеку, способному в своём параллельном мире тысячи раз вернуть утраченное, продлить настоящее и заглянуть в будущее. И Глокен, не знающий покоя шкипер, ведущий свой корабль среди вздорных волн, тоже, по сути, является невольным рабом своей посудины, и только его пассажиры были по-настоящему свободны, только они были в состоянии связать воедино все причины и следствия, соединить начала и концы своего путешествия, но неразумно и недальновидно пренебрегали такой некто-читальной способностью, дарованной им a priori. Но, может быть, и задумано так, чтобы носителям этого бесценного дара никогда и не случилось им воспользоваться или ещё лучше: они вообще не должны ничего знать о его существовании. Тогда понятно, отчего никто не пожелал наблюдать столь необычное природное зрелище морского отлива и остался в посёлке заниматься бесполезной работой, без которой вполне все могли бы обойтись, играть в карты, занимать своё время глупыми, ненужными разговорами или молча курить на кухне, глядя на огонь. Ну, тогда, расторопный Глокен, принимай своих пассажиров – им всё равно куда!