Ядовитый ринг - Николай Норд

Даже издалека я почувствовал холодный укол его серых глаз, заметил, как вздулись желваки на его щеках и дернулись губы в беззвучном мате. Он встал, зло сплюнул в сторону и засунул руки в карманы плаща, затем выдвинулся вперед на пару шагов, загородив дорожку, ведущую к подъезду. Внешностью и одеждой этот малый отличался как от своих компаньонов, так и от остальных одноликих, серо и однообразно одетых, словно клиенты из одного лепрозория, местных обитателей. Он был среднего роста и крепкого телосложения. Лицо его было правильных, безупречных черт, но без красок на нем – белобровое и белореснитчатое, впрочем, как и белобрысый завитой чуб, свежей стружкой торчащий из-под надвинутой на лоб широкополой шляпы.

Этого парня можно было бы посчитать даже красивым, если бы не альбиносная бледность лица, делавшая его похожим на отполированную ветрами мертвую, пустынную кость, особенно ненормальную по сравнению с оттенявшим ее черным цветом головного убора. Одежда на нем была хоть и не модная, но вызывающая, часто присущая блатякам, имевшим в своей среде какой-либо авторитет. Она делала его Фигурой местного розлива: распахнутый, дорогой и длинный, почти до пят, кожан, в вырезе которого виднелась белая рубаха, повязанная широким зеленым галстуком в белый горошек, а хорошо отутюженные черные брюки закрывали комбинированные туфли – мыски из черной кожи, верх же белый, с белыми же шнурками.

Таня приостановилась и обернула ко мне встревоженные глаза:

– Знаешь, Коля, тебе лучше сейчас уйти, тут мне до подъезда два шага осталось, сама дойду. Тот, что в кожане, это Князь – Толька Князев, заводила у местной шантрапы, он чужих не любит.

Я колебался: встреча с бандюгами мне ничего хорошего не сулила, к тому же их было трое, а я и драться-то не умел, так боролся немного – давно, еще в пионерлагере. Обхватывал одной рукой низеньких собратьев за шею левой рукой, правой ногой ставил подножку – и противник повержен, пусть он даже был и покрепче меня, сказывалось серьезное преимущество в росте. Но одно дело бороться – другое драться. За свою детскую и юношескую жизнь я уже не раз схлопотал, что называется, по морде, но ни разу не ответил тем же. И не потому что так уж боялся обидчика, просто не в силах был переступить тот моральный порог, когда можно было бы ударить человека по лицу. Мне это казалось таким чудовищным! Вот и терпел…

С другой стороны, я не хотел праздновать труса перед Таней, и потому, решительно мотнув головой и взяв ее под руку, с развязным видом направился вперед, словно крылатый, к краю пропасти, через которую вел шаткий мостик, грозящий обрушиться в любой момент.

Троица загораживала нам подход к подъеду – впереди Князь, с грозной ухмылкой на лице, позади и по бокам от него – два его дружка с налипшими папиросками на презрительно растянутых, с заедами, губах. Подойдя к ним вплотную, Таня досадливо, нисколько не боясь, сказала:

– Уйди с дороги, Князь, тебе ж лучше будет, а то…

– А то что? Этому длинному петуху пожалуешься? – он с презрением плюнул мне между ног на землю, попав слюной на мои козырные туфли. – А ты вали-ка отсюда подобру-поздорову, длинный. Сегодня я добрый, не буду тебя бить!

Его дружки засмеялись. Один многозначительно переложил из кармана брюк в другой кнопарь.

Таня сделала шаг в сторону, чтобы обойти шпану, но Князь вновь заступил нам дорогу.

– Я же тебе сказал, длинный, катись отсюда колбаской! – прошипел он, глядя на меня снизу вверх сузившимися глазами на исказившемся в злобной гримасе лице. – Последний раз говорю!

Я молчал, решив не отступать – будь что будет. Дай-ка пройти, фуфел! – Князь шагнул вперед, вклинившись между нами, и вдруг резко толкнул меня локтем в живот.

От неожиданности, я полетел на спину прямо в зловонную, покрытую голубиными перьями и экскрементами, лужу, образованную булькающей струйкой из-под крышки засорившегося колодца. Я упал неловко, даже внешне комично, задрав кверху ноги. Я моментально вскочил, но дело было сделано – я был обосран в прямом и переносном смысле слова с ног до головы. Горячая вода стекала с меня всего, даже за шиворот с мокрого затылка, обжигая не только тело, но и, без того сгоравшую от стыдобины душу.

Слезы горького бессилия закипели в моих глазах, и я едва сдерживался, чтобы тут же не разрыдаться в открытую. Я затравленно озирался помутневшим взором, понимая, что ничего не сделаю, ничего не предприму, чтобы исправить положение, которое, впрочем, исправить уже было и невозможно, даже если бы мог и если бы хотел…

Троица развязно гоготала, тыча в меня пальцами, Таня сочувственно смотрела, но и только. Однако это сочувствие постепенно перешло в холодное презрение. Выждав некоторое время и окончательно поняв, что от меня ждать больше нечего, она отвернулась, опустила голову и убежала в свой подъезд.

Я же, под улюлюканье и свист бандюганов и любопытные, нездорово заинтересованные взгляды местных обитателей, резко развернулся, из-за чего поскользнулся и вляпался в лужу повторно, оказавшись теперь на четвереньках, неловко поднялся снова и медленно покинул место своего позора.

Я шел шатаясь, весь вываленный в грязи и говне, ссутулившись, и горько и беззвучно плакал. Так больно, как сейчас, мне, наверное, в жизни никогда еще не было. Не физически – болела душа. Слезы катились из моих глаз крупными горошинами, оставляя жгучие, грязные потеки на щеках и оседая солоноватым привкусом во рту. Брюки, еще несколько минут назад, чистенькие и выглаженные в стрелочку, мокро липли к ногам и хлестко шлепали по щиколоткам на холодном, пронизывающем ветру. А в навощенных, парадных, туфлях – теперь в ошметках мокрой глины и человеческих экскрементов – хлюпала вода из вонючей колодезной лужи. Вымоченная в ней же спина серого, нового пальто, тащила за собой смрад уличного туалета, распугивая прохожих и оставляя на пыльном тротуаре мокрую дорожку.

В моих пустых глазах не отображались встречные люди, не отображалось и выражение их лиц, все они теперь оставались для меня силуэтами и тенями, да они и стали таковыми на самом деле. Я не мог тогда думать, что они были живыми людьми.

– Эй, дядя, достань воробушка!

Я, чисто на автомате, приостановился и застыл в позе манекена – до меня долго доходило: кто это и что кричал. Наконец, я медленно, механически обернулся. Это глумливо наперебой галдели мне вслед какие-то пацаны, до пояса мне ростом, с рожицами, которые, как пятаки из-под одного станка, объединяла только одна, бросавшаяся в глаза, характерная деталь: недалекость, и захохотали тонкими, недоношенными голосками.

Тут что-то со звоном оборвалось внутри меня, словно лопнула какая-то важная жизненная жила, не дававшая мне доселе упасть в бездонную пропасть, слезы мгновенно высохли в моих глазах, и я пошел дальше – мне стало глубоко наплевать на всех и, в первую очередь, на самого себя. Разве я кому-то еще нужен, кем-то любим? Да и кто я такой, чтобы быть кому-то нужным, чтобы кто-то меня любил?

Смуро оглядевшись, я понял, что оказался уже около школы. До дома оставалось идти с километр, я ускорил шаги и вскоре оказался в своем квартале. Окажись здесь в подобном виде когда-либо раньше, я бы шел закоулками, опустив голову, стараясь не встречаться взглядами с прохожими. Но теперь я шел прямо, в моих глазах была пустыня с одной только дорогой в ней – ведущей домой.

ГЛАВА III

ДРУГ

Недалеко от дома меня остановил оклик, который, как я понял, до того прозвучал уже неоднократно:

– Колян! Постой же, Колян!

Меня сзади догонял Вовка – невысокий крепыш из параллельного 10-го «б», в сером кепи, которое он носил по-вратарски – козырьком назад, и с вечными пузырями на коленях неглаженных брюк. Он был донельзя самостоятельным и независимым от дворовой шпаны малым, бОльшей частью криминальной, поскольку имел разряд по борьбе и мог любому дать сдачи. Пацаны это знали, кое-кто силу его кулаков и борцовских приемов прочувствовал на себе, поэтому к нему не лезли, и его уважали. Он окликнул меня по имени, хотя обычно самое мягкое обращение, которое я слышал во дворе, это было: «Эй, длинный!». И это несколько удивило меня, если я еще мог удивляться в своем положении.

Вовка был симпатичным смешливым малым, крутолобым, с жесткими, густыми и вьющимися волосами, с правильным русским лицом неиспорченных северных кровей. Правда, внешность его слегка портили небольшие, серые глазки, делая его похожим на кабанчика, который себе на уме. Впрочем, негативное отношение ко всей, без исключения, дворовой ребятне – как ответ на ее отношение ко мне – не позволяли мне отличить хороших парней от плохих, и придавали некий субъективизм оценкам их внешности.

– Что случилось-то, Колян? Тебя кто обидел? – спросил Вовка, пытливо смотря мне в глаза.

– Да нет, упал просто, – сказал я и чуть не заплакал – меня тронуло теплое отношение парня.

Оглядевшись по сторонам, я заметил еще несколько пацанов, стоящих подалее, и тоже сочувственно глазевших на меня. Сказывались корпоративные интересы двора: хоть я и был здесь изгоем, но обидели меня чужие, посему следовало меня пожалеть, может, даже как-то заступиться, отомстить обидчикам.