Междуречье - Гарри Тертлдав

Рассказав Хархару и Мушезибу о том, что они с Агумом видели ночью, Шарур сказал:

— Пойду, куплю пару птиц. Надо сделать приношение и попросить прощения. — С этими словами он направился в сторону ближайшей к Зуабу деревни.

— Эй, чего далеко ходить? Можно ведь и в городе купить? — окликнул его Мушезиб. — Вот же город, прямо здесь.

— Нет, я не войду в город Энзуаба, пока не принесу жертву, — покачал головой Шарур. — Я же не знаю, чем и как обидел его.

Мушезиб провел рукой по своей густой, искусно завитой бороде, и кивнул.

Купив пару связанных голубей, Шарур вернулся к каравану. Он положил птиц в красивую чашу (за которую намеревался немало получить от людей Алашкурру). Ничего не поделаешь: худшее подношение настроило бы Энзуаба против него, чего доброго, бог мог не принять подношение.

Он поднес чашу с двумя голубями к городской стене и смиренно склонился перед городским богом:

— Владыка Энзуаб, если я прогневал тебя — прости, умоляю! Владыка Энзуаб, если я оскорбил тебя — прости, умоляю! Владыка Энзуаб, если я чем-то обидел тебя — прости, умоляю!

Еще некоторое время он перечислял возможные обиды, которые мог нанести местному божеству, а потом оторвал голубям головы и собрал кровь птиц в чашу. Затем двумя пальцами правой руки побрызгал кровью себе на грудь и на тунику. Поманил сначала Хархару, а потом и Мушезиба, и тоже окропил их. Наконец, он окропил голубиной кровью передового осла. Осел фыркнул и пошевелил большими ушами. Запах крови ему не понравился.

— Владыка Энзуаб — прости, умоляю! — еще раз воскликнул Шарур. — Пусть твой гнев разобьется, как эта чаша, которую я приношу тебе! — Он изо всех сил он швырнул тонкую красивую чашу о твердую землю. Брызнули осколки. Голубиная кровь растеклась по земле красной звездой.

— Да будет так! — произнес Хархару, до этого с сомнением наблюдавший за жертвоприношением. — Теперь — в путь! — Он потянул за веревку передового осла, и караван тронулся.

Однако Шарур почему-то не ощущал, что бог простил его. Правда, Энзуаб не явил признаков своего гнева, но и легкости Шарур не почувствовал. Может быть, Энзуаб просто ждал более подходящего момента.

К западу и северу от земель, которыми правил Зуаб, лежал бесплодный неорошаемый кусок земли, на который не претендовали ни боги, ни города. Маленькие пыльные демоны кружились вокруг каравана, то нервно убегая от людей и ослов, то подбегая поближе, чтобы посмотреть, кому бы и как бы тут причинить какой-нибудь вред. Когда один из них попал под ноги Шаруру и попытался сбить его с ног, Шарур достал из-за пояса амулет Энгибила.

— Пошел вон! — воскликнул он, и пылевые демоны с легкими испуганными вздохами разбежались от силы бога.

Дикие ослы тоже разбегались от каравана; чтобы напугать их, не требовалась сила бога, достаточно было и силы человека. Они вздымали больше пыли, что смогли бы все пыльные демоны. Шарур отправил Агума и одного из помощников погонщика, рослого мужчину по имени Рукагин, с луками на охоту. Вернулись они довольно быстро и притащили на шесте выпотрошенную тушу дикого осла.

Шарур радостно встретил их.

— Сегодня пируем! — воскликнул он. — Дикий осел не так хорош, как баранина или говядина, но зато тут каждому хватит.

Но на равнине охотились не только караванщики. Вскоре после возвращения Агума и Рукагина поблизости раздался львиный рык, да такой, что Шарур схватился за нож, еще не успев сообразить, что это такое он услышал. Ослы каравана, и так обеспокоенные запахом убитого сородича, внезапно стали послушными, как ягнята.

Хархару усмехнулся.

— Они думают, что мы защитим их от диких зверей, — сказал он Шаруру.

Дикие ослы вдалеке в панике помчались куда глаза глядят. Рев раздался снова, ему ответили с нескольких сторон другие львы. С неба падали стервятники. Они и к дикому ослу, убитому караванщиками, слетались полакомиться потрохами, оставленными людьми. Теперь им придется ждать своей доли, пока львы не закончат трапезу.

Шарур положил руку на шею переднего осла.

— Ладно, придется обеспечить им защиту, — сказал он. Осел рявкнул на него, и торговец опасливо отпрянул. Хархару громко рассмеялся.

В тот вечер караванщики собрали хворост и сухой ослиный навоз для пары костров у крошечного ручейка. Люди жарили куски ослиного мяса над огнем на длинных шампурах. Верхний слой мяса обугливался, зато внутри оно становилось сочным и вкусным. Шарур обжег пальцы, обжег губы и даже язык. Впрочем, он не сильно переживал. Главное, что живот его был полон.

Напротив присел Рукагин. Глаза у него полыхнули отраженным светом и в первый момент Шарур не придал этому значения, но потом сообразил — что-то не так. Это не был отраженный свет. На стоянках частенько собиралась всякая живность: лисы, дикие собаки, те же львы, их глаза светились. Глаза мужчины так не могут. А вот глаза демонов…

— Рукагин! — резко позвал Шарур.

Рукагин уставился на него. Глаза погонщика вспыхнули еще ярче, как будто огонь был внутри него, а не перед ним.

— Рукагин… — с сомнением протянул он, как будто не узнавая собственного имени. А затем вдруг расхохотался отвратительным смехом, заставив товарищей отшатнуться. — Твоего Рукагина давно съели! — взревел он.

— Чума побери! — воскликнул Хархару. — В него вселился пустынный демон!

— Похоже, ты прав, — сказал Шарур и помахал перед глазами погонщика амулетом Энгибила. Однако теперь он имел дело не с маленьким пыльным демоном на дороге. Этот демон оказался более стойким. Он опять расхохотался и хрипло представился: — Я — демон этой местности. А твой бог дома остался, да и там он изнывает от лени. Здесь у него нет власти надо мной. Пустыня — это моя земля. А я ее бог! Может быть, руками этого человека я выстрою здесь настоящий город и стану истинным богом, великим богом, более великим, чем твой.

Возможно, он был прав. Возможно, когда-то и Энгибил был именно таким бесприютным духом пустыни. Но Шарур не желал, чтобы демон строил свое величие с помощью одного из его людей.

— Взять его! — приказал он, и охранники набросились на бывшего товарища. Но погонщик и прежде был силен, а теперь, став пристанищем для демона, обрел непомерную силу. Но все-таки с несколькими охранниками ему было не справиться. Двое