Насмешливое вожделение - Янчар Драго

Сейчас он находился именно там. На Марсе. От широкой реки веяло влажной прохладой. Он был на том самом секретном месте в лесу, где время тогда, для него, мальчишки, остановилось. Время, которое есть у всех предметов и людей, которое всегда с ними, которое есть даже у этой текущей воды, это время проходит мимо него, движется навстречу ему. Он выхвачен из его обморочного ожидания, при котором в груди и в мозгу — везде только речные водоросли, он в состоянии до Сотворения мира. Где никто никуда не бежит, где есть только цель, где все живое и неживое неподвижно и в предвкушении просто ждет. Только он и брошенная женщина, в пустой квартире, в полдень, знают, что они одиноки и недвижимы, и что все уходит безвозвратно.

Уходит в гостиничных номерах и одиночестве пустых вагонов. О, как хорошо они ему знакомы, всю свою кочевую жизнь он с ними сталкивался. В гостиничных номерах и одиноких пустых вагонах он иногда пытался зафиксировать ощущение чего-то всеобъемлющего. Но каждый раз ловил себя на том, что смотрит со стороны, что это просто наблюдение. Что снаружи, через окно мчащегося поезда видит себя, прислонившегося к стеклу. Мальчишкой он часами бродил по заброшенному железнодорожному пути, который абсолютно бессмысленно обрывался где-то в лесу, недалеко от его родного города. Сейчас он снова был там. И здесь. Когда-нибудь, когда-нибудь он обязательно отправится туда, посмотреть, что осталось от той колеи.

На другой стороне улицы у окна стоял Ковальский. Его дородное тело выпирало из майки. Он медленно поглаживал свое небритое лицо, снизу вверх, до редких волос на висках. Позади Стелла встала с кровати и пристально на него смотрела. Что-то спросила, он неслышно ответил. С реки послышался хриплый гудок парохода по имени «Натчез».

Глава шестая

СБАЛАНСИРОВАННЫЙ ЧЕСНОК

«Не ручаюсь, что она ему полностью верна».

Сказал Фред, когда они пересекали на пароме широкий канал. Он произнес это неожиданно и как-то отрешенно, словно разговаривал сам с собой.

«Говорят, не совсем».

Произнес Фред Блауманн и больше ничего не прибавил. Не совсем верна была та, за которую он не ручался, та, что стояла, прислонившись к поручням, и смотрела на грязные воды широкого канала. Ирэн Андерсон, женщина со светлыми волосами, неопределенного возраста. Грегор Градник решил, что ей чуть больше тридцати или чуть меньше. На этот возраст выглядят все женщины в этой стране. Те, кому до тридцати, стараются казаться взрослее, а те, кому за тридцать, прилагают усилия, чтобы выглядеть моложе. Фред часто удивлял его своим протестантскими поучениями, но они всегда рассказывались до середины. Начинает историю, потом бросает, и она повисает в воздухе. Возможно, это было его авторское изобретение, возможно, этот прием он использовал на занятиях креативного письма со своими студентами. А тот, к кому женщина со светлыми волосами была не совсем лояльна, держал в руках фотоаппарат. Писатель нового направления, автор востребованной книги «По Новому Орлеану на велосипеде», почти полностью распроданной, получившей превосходные отзывы в газете «Пикаюн». Он пытался поймать какой-то художественный мотив, отблеск утреннего солнца на волнах бурого речного рукава.

Ирэн Андерсон и Питер Даймонд. Грегор Градник наблюдал за ними, в конце концов, он ведь был наблюдателем, наблюдал и пытался понять, напал ли он на след чего-то, не совсем ему ведомого, незримо присутствующего, чего-то блауманнского.

В воскресенье утром они выехали из города в бухту Баратария. Пять человек на большом старом «бьюике». Мелькал залитый солнцем южный пейзаж, светлые дома в колоритных оттенках, редкие деревья, ухоженные плантации, потом кустарники, неторопливые беседы, музыка в машине, кинематографическая езда по гладкой коже Америки.

Дом, Анна, друзья, тишина домашнего кабинета, все, все это вдруг оказалось очень далеко. Он почувствовал, как давно он здесь, очень давно. Бесконечное пространство дало ощущение перемены: куда ни кинь взгляд, не только в конце этой прямой дороги, но и там, до горизонта, везде новые лица, улицы и пейзажи. Здесь была жизнь. Все остальное осталось по ту сторону горизонта, а перед краем горизонта поблескивала поверхность океанской бездны. И вдруг протяженность пространства благодаря неуловимой метаморфозе сменилась протяженностью времени. Он пробыл здесь всего-то несколько месяцев, и вот уже весь мир, которому он принадлежал всем своим существом, погрузился в размытое и безмолвное прошлое. Он знал, что в любой момент может призвать этот мир со всеми его образами и голосами обратно, поэтому бросил его в ожидании, что рано или поздно он снова к нему вернется. Его размышления прерывал уличный крик, музыкальный аккорд, мельтешение кадров на экране телевизора. Новый мир был хрупким, как хрусталь, надо быть осторожным, чтобы его не расколоть. Всего одна живая история из прошлого объединила бы оба мира, воображаемое бы разрушилось. Но предметы, картины, книги с той стороны не разбивали хрусталь. Их присутствие позволяло верить, что есть что-то еще, что-то из прошлого, то, что нерушимо продолжает жить своей жизнью, вот только жизнь эта без живого контакта, она абстрактна. Там воображаемое, а реальный мир здесь. Почерк Анны, ее живой голос по телефону, это, конечно, что-то другое. Это живые вибрации сердца, которые рука передает почерку на бумаге, а голос — телефонной трубке. Но это все равно далеко, так далеко. Она именно так и говорила: как ты от меня далеко, как далеко. Не может быть не далеко, ведь так и было задумано.

В сиротливом магазине жена Фреда вдруг прямо затряслась от случайной находки: нашла бутылку вина из Словении, из окрестностей Марибора. По ту сторону хрустального колокола возникли образы: покрытые виноградниками холмы, осеннее солнце, родина сквозь призму разрозненных фрагментов. И представление, что вот оно, живое соприкосновение с той жизнью. Но если пространство искажает временное измерение, то эта бутылка все ставит под сомнение. Ведь жизнь в ней продолжает свое независимое течение. Она в рождении, взрослении и смерти этого вина, сейчас едва живого на нагретой полке какого-то магазина в безымянном месте нижней оконечности Луизианы.

И снова вперед, езда по ровной дороге, по пронизанной солнцем упругой коже Америки, под музыку кантри и обрывки разговоров. Мгновение, вмещенное в пространство, измеряемое счетчиком пробега автомобиля, мгновение еще длящейся где-то жизни.

В каком-то баре у дороги, здесь все происходит у дороги, они ели розоватое мясо крабов, оставив после себя гигантское кладбище их панцирей. Грегор попросил бокалы и откупорил бутылку словенского рислинга. Этикетку сохранил, как почившее доказательство существования здравствующего вина. Фред вино похвалил, похвалил и его текстологический анализ воскресной телевизионной проповеди. — Исторический контекст! — воскликнул он, — исторический контекст! Его-то американским студентам не хватает. У Джойса этот контекст есть, у Джойса каждая фраза … Спустя минуту они с Мэри поссорились из-за слишком шумных арендаторов, придется их из той половины дома выселить. Но похвалу Ирэн услышала, похвалу вину, похвалу историческому контексту. Говорят? Не совсем?

Сбалансированный чеснок. Сбалансированный чеснок.

Ирэн Андерсон изложила свою идею какому-то биологу. — О бизнесе и чесноке? — поинтересовался Питер. — О поцелуях и чесноке? — Так Питер мило подтрунивал. Питер был творческой личностью, подтрунивать ему разрешалось, это относилось к искусству. Но биолог, говорят, был абсолютно серьезен. Концепция корректная, коммерчески интересная, возможно, даже осуществимая. Но! Ирэн подняла голову, милый подбородок вздернулся, она потребовала внимания. Но если они лишат чеснок той или иной кислоты или того, что вызывает неприятный запах, то разрушат внутренний органический баланс. За этим последовал вывод: мир пребывает в состоянии напряженного внутреннего баланса. Если убрать или изменить одну из молекулярных связей в этой структуре, то можно разрушить и изменить всё. В том числе свойства организма. У этого объекта больше не будет неприятного запаха, но он больше не будет чесноком. Он станет чем-то другим. Но этого Ирэн Андерсон и не хотела. Она хотела того же самого, но без дурного запаха.