Циклоп - Генри Лайон Олди

— Я здесь, — сказал он.

Ответа не последовало; впрочем, как всегда.

— Мальчик, — сказал он. — Родился.

Тишина.

— Здоровый. Радость.

Радость, согласился мускус. Здоровый, шепнул тлен.

Глазам не требовалось света. Шаман и так прекрасно различал фигуру, сидящую напротив, у дальней стены. Выше, под потолком, зиял чернотой лаз, сквозь который в камеру приходила Вдова. Оттуда шел теплый, слегка затхлый воздух. Вопреки обычным путям тепла и холода, этот удивительный ветер опускался на плечи человеку у стены, окутывая его колеблющейся мантией. Казалось, что человек движется, дышит, меняет позу.

Шаман знал, что это неправда.

Его сын сидел здесь два десятка лет. Сразу после побега, когда один из сыновей Вдовы был убит возле юго-западного выхода из лабиринтов, а другой — недовылизанный — сбежал вместе с вором, укравшим величайшую драгоценность, сын шамана сказал: «Хватит!» Что хватит, спросил шаман. «Хватит ждать!» Мы ждем шури'аша, напомнил шаман. Таков завет предков. «Я — шури'аш!» — сказал сын. Ты дурак, ответил шаман. Дерзкий дурак. «Я — шури'аш!» — повторил сын. Шаман решил, что это временное помрачение, и ошибся. Есть ошибки, которых ты не простишь себе до конца дней. Потому что сын спустился на пятый ярус, в сокровищницы, оставшиеся от предков, и нашел драгоценность. Не величайшую: просто очень крупный изумруд. Еще он отыскал камень с острым краем. Щербатый кремень распорол сыну лоб, на три пальца выше переносицы, и безумец вложил изумруд в рану. Наверху, вне Шаннурана, ничего ужасного не случилось бы. У внешних людей такая рана оставила бы уродливый, звездчатый шрам, а может, загноилась бы, и пришлось бы промывать ее вином и отваром трав. Наверху — да, но не в толще шаннуранских гор, где жизнь с избытком пропитана страстями Хозяев.

Изумруд врос.

Сын кричал три дня. Он видел картины, сжигающие мозг, слышал требования, смысла которых не понимал, вспоминал события, каким не было места в памяти а'шури. На четвертый день он снова взялся за кремень. Кровь лилась по его лицу, пока крошащееся лезвие выковыривало «третий глаз» — зеленый, хищный. Когда же изумруд выпал, оставив во лбу багровый, запекшийся цветок из лоскутов кожи, погасли и два сыновних глаза, данные безумцу при рождении. Окостенел язык, утратив способность к осмысленной речи. Все, на что хватило несчастного — заползти в камеру, где раньше томился юный беглец, сесть у стены и ждать смерти.

— Двадцать лет, — сказал шаман.

Да, молча согласился ложный шури'аш.

— Смерть. Ты ждешь ее двадцать лет.

Из лаза послышался далекий шорох.

— Ты жив. Почему?

Не знаю, без слов ответил сын.

— Еда. Питье. Сон.

Что это, спросил ложный шури'аш. Я забыл.

— Почему ты жив?!

Жив, повторил сын. Что это? Я забыл.

— Ты грезишь?

Шаман знал, что нет. Этот разговор, когда один спрашивал, а второй молчал, повторялся всякий раз, год за годом. Зачем ты ходишь сюда, спросил шаман самого себя. И дал ответ: я надеюсь, что найду его мертвым. Не мумией, которая живет вопреки здравому смыслу, а честным мертвецом. Трупом, лужей, впитавшейся в известняки; частью стены. Тогда я успокоюсь.

— Она вылизывает тебя?

Не скажу, молчал сын.

Шаман вспомнил, как бесновалась Вдова после побега. Шаннуран содрогался от ее гнева. А'шури попрятались в укромнейшие из залов и галерей; кое-кто выбежал наружу, боясь, что горы рухнут и станут им гробницей. Нет, обошлось. Вдова успокоилась, и все вернулось на прежние, давно известные пути. Разве что Черная Вдова стала реже избирать пленников в пищу, и чаще — в сыновья. Впрочем, приемные сыновья умирали чаще обычного, не выдержав вскармливания и вылизывания. Гонясь за количеством, Вдова останавливала свой выбор на тех, кто был годен лишь отчасти. Шаман иногда думал, что бедняги скорее решились бы стать Вдовьим обедом, чем Вдовьей долей…

— Что? — громко спросил он.

— Отряд, — доложили из коридора. — Вернулся.

— Пленники?

— Восемь.

— Хорошо.

Я вернусь, шепнул он сыну. Родится мальчик, и я вернусь.

Жди.

…призрачный, зеленоватый свет. Клыки сталактитов и сталагмитов. Губчатая плесень на стенах зала. Перламутровое облако над головами собравшихся. Пленники у алтаря. Волынки в руках а'шури.

— Х'орбар фузган!

— А'шур ниган!

— Х'орбар фузган!

— А'шур ниган!..

Все, как обычно, думал шаман, ожидая явления Черной Вдовы. В недрах гор, под толщей земли и громадой камня, нет ничего нового. Есть ли новое снаружи, под солнцем и луной? Иногда ему хотелось вернуться в камеру, сесть рядом с сыном — и больше не вставать.

Мускус и тлен.

О да, мускус и тлен.

Глава первая

Да здравствует король!

1.

— Улитка! Лентяй-слизень!

Мечи скрещивались с оглушительным звоном. Две стальные полосы, два орудия убийства; символы мужества. Снопы синих искр были почти не видны на фоне снега, ярко блестевшего под лучами солнца. В центре двора снег утоптали до твердости льда. Подошвы сапог скользили, бойцам приходилось туго. В любой миг кто-то мог упасть, и уж тут пощады не жди!

Стойка железной двери.

Стойка сорочьего хвоста.

Пауза, и бойцы вновь сорвались с мест.

— Хромой мерин! Шевели копытами…

«Дурачок, — улыбнулся Ринальдо. Стоя на балконе, он любовался сыном. — Весь в деда. Бранится, наскакивает… Нет, чтоб поберечь дыхание! Я в его годы был рассудительней. Впрочем, я с детства предпочитал мечу пыль свитков и яд сплетен. Еще шесть-семь лет, и мальчишка зарубит меня, не вспотев. Нельзя дать ему повод. Повод и возможность….»

— Мерин!

«Надеюсь, он провозится не один год, прежде чем отправит меня к праотцам. Честный поединок? Нечестный поединок? Нет, малыш. Я заставлю тебя придумать что-то пооригинальней…»

— Н-на!

Двуручный меч принца Альберта изобразил в воздухе косой крест. Меч ковали для ребенка, прошлой весной. За это время принц вытянулся, раздался в плечах. Взрослый мужчина без труда справился бы с таким мечом и одной рукой. Но для юного принца, чьи щеки еще не знали прикосновения бритвенного лезвия, оружие тоже стало чрезмерно легким. Клинок свистел, ища брешь в чужой обороне. Альберт прыгал кошкой, припадал к земле, стараясь достать колени противника; буря и натиск, и уверенность в собственном бессмертии…

— Трус! Гуннар, ты трус!

Гуннар ди Шохт, в прошлом — капитан королевской гвардии, сносил оскорбления с равнодушием скалы над морем. Волны могут сколько угодно яриться внизу. Они могут даже плеваться, окатывая утес пенными брызгами. Рано или поздно волны откатятся назад, зеленея от бессильной ярости. Скала же проводит их каменным взглядом, не снизойдя к глупцам. Хмурое, иссеченное морщинами лицо Гуннара оставалось бледным. Для румянца, багрового, как закат над Чес-Дерри, старому гвардейцу требовалось нечто большее, чем изворотливость наследника трона. Лишь шрам на щеке