Семья Буссардель - Филипп Эриа

Эдгар говорил о ней с почтением. Контора!.. Она была волшебным миром для детей Буссарделя. С самого нежного возраста они слышали, как говорят о ней взрослые, но не имели права войти туда, за редкими исключениями - в качестве высокой награды. "В день твоего рождения, когда тебе исполнится семь лет, ты пойдешь к папе в контору и там поцелуешь его". И семилетнего ребенка в день его рождения привозили к скверу Лувуа, он переступал порог поразительного дома, где незнакомые люди выражали ему какие-то необыкновенные чувства, где отец казался совсем другим, чем дома, более далеким, властным и таким необходимым для целой армии подчиненных, а кругом была какая-то странная мебель, которая, однако, по всей вероятности, принадлежала папе. Контора!.. По мере того как дети росли, они смутно угадывали ее роль, ее могущество: ведь все события в семье исходили из конторы, может быть, и сама семья оттуда исходила; капиталы многих семей, нет - тысяч семей зависели от устойчивости и бесперебойной работы конторы Буссарделя; она была средоточием, источником света, лучи которого расходились по всей Франции, по всему миру.

В те времена, когда дети Фердинанда Буссарделя жили в особняке Вилетта и ходили играть в Тюильри, они однажды поссорились там с двумя сыновьями другого биржевого маклера, заявившими, что у их папы "контора самая главная в Париже". При этих словах маленькие Буссардели вдруг утратили свою благовоспитанность, разъярились, и произошло ужасное сражение; два доблестных бойца вражеского лагеря потерпели в нем поражение ввиду численного превосходства противника и, может быть, по причине его большей убежденности в своем величии; нянькам и сторожу пришлось вырывать побежденных из рук поборников справедливости. На следующее утро Теодорина Буссардель навестила мать побитых мальчиков и принесла ей извинения, но дома драчунов наказали только для проформы, а от своих двоюродных братьев Эрто они узнали, что папа, дядя Луи и даже дедушка очень смеялись, разговаривая между собой.

Эдгар сидел ссутулившись, опустив голову и довольно долго молчал, думая о своем: в мыслях он уже видел себя женатым и накрепко прикованным к отцовской конторе. Крахмальная манишка коробилась на его впалой груди. Амели подумала о том, что он похудел, что он снова кашляет. В эту минуту на бильярде щелкнул шар, игроки громкими возгласами встретили смелый удар; потом между ними начался вежливый спор. Покой в тихом уголке был нарушен. Амели поднялась.

- Эдгар, проведите меня к своей невесте. Я хочу сегодня вечером, отдельно от всех, выразить ей самые добрые свои чувства и пожелания, и самое

И они возвратились в ярко освещенные залы. У бедняжки Амели жажда иметь детей стала какой-то манией. Она страдала от своего бесплодия и не могла понять его причины. Ведь раз она исполняет свои супружеские обязанности, то и должна стать матерью; ни одна из близких ей женщин не могла открыть ей глаза: родная мать и свекровь были убеждены, что она счастливая супруга; да, впрочем, для благовоспитанной особы откровенный разговор на такую тему был немыслим даже с матерью.

Приблизительно через год после свадьбы, когда выяснилось, что ребенка не предвидится, графиня Клапье по своему почину или по подсказке Буссарделя приступила к Амели с допросом. Эта грубая женщина, которая ничего не простила дочери, так же как и дочь не простила ей, конечно, была исповедницей, меньше всего имевшей шансы на успех. Амели, красная, как пион, на первые же неловко сказанные матерью слова дала короткий и искренний ответ, из которого госпожа Клапье заключила, что супруги сошлись сразу же и остается только ждать, положившись на природу. После чего эта неуклюжая женщина сочла, что она исполнила свой долг, и опять отдалилась от дочери.

Теодорина Буссардель, у которой было бесконечно больше такта, спросила у молодой снохи, счастлива ли она, по-прежнему ли Викторен оказывает ей внимание. Амели видела, что все Буссардели находят вполне естественным поведение ее мужа, который частенько уходил куда-то по вечерам один, без нее, и поэтому даже не думала жаловаться на него. Конечно, ночами он уже не проявлял такой пылкости, как в те два месяца, когда они жили в Гиере, но это легкое охлаждение, о котором она нисколько не жалела, казалось ей вполне естественным и соответствовало тому, что она слышала о медовом месяце и о более спокойных днях, наступающих после него. Кроме того, она раз навсегда отказалась от напрасных попыток понять, что движет поступками мужчины в этой области. После неведения, в котором пребывают девушки, она, став супругой, шла ощупью в мире темных страстей.

Горе ее как-то рассеивалось. Чаще всего тоска нападала на нее вечером, когда она уходила в свои комнаты, поцеловав на прощанье свекровь и мужа, если он был дома. Она раздевалась с помощью горничной, накидывала на плечи капот и, бросившись в кресло-качалку, наслаждалась избавлением от корсета, в который сильно затягивалась: ей даже в такие молодые годы приходилось бороться с наклонностью к полноте. И тогда снова возникали мысли о ребенке, который все не зарождался, словно была какая-то связь между приятным ощущением свободы от тисков, которые сдавливали все ее тело, и столь желанной ею беременностью. Медленно развертывался длинный свиток туманных мечтаний о признаках, страданиях и радостях материнства; воображение ее работало, и, разумеется, бедняжка даже не подозревала, что протягивает руки к единственному своему прибежищу, что она ищет защиты от самой себя и призывает к себе защитников.

Тем временем Эдгар женился; исполнилось ее пожелание в день помолвки: у него родился сын, которого назвали Ксавье в честь деда с материнской стороны. В роду Одемаров через одно поколение полагалось нарекать старшего сына именем Ксавье, так же как в старшей ветви семейства Буссардель первенец должен был именоваться Фердинандом.

Рождение этого ребенка освободило Амели из плена мечтаний. Склонившись над колыбелью, в которой пищало крошечное существо, родившееся от Эдгара, она испытала какое-то странное и глубокое волнение, в ней заговорили самые разнообразные чувства. Целый час она провела затем у постели роженицы и невольно наблюдала за нею, всматривалась в лицо Каролины, следила взглядом за очертаниями тела, едва выделявшимися под одеялом. Амели вернулась домой совершенно потрясенная. Со времени своего брака она по причинам моральным и физиологическим жила в каком-то странном душевном оцепенении, и, чтобы выйти из него, ей был необходим толчок извне.

В тот вечер она сказалась нездоровой, осталась в своей спальне и заперлась на задвижку. Ее и в самом деле лихорадило. Она чувствовала, что мало-помалу пробуждаются, растут, оживают затаенные мысли, зарождавшиеся в тайниках души во время свадебного путешествия и имевшие отношение не к материнству, но к женской ее сущности. Всю ночь она не могла уснуть. Она заставила себя рассуждать, рассуждать последовательно, к чему ее не приучили ни полученное воспитание, ни обычный склад ее мыслей, и вскоре она пришла к выводу, что у нее с Виктореном отношения были иными, чем у Эдгара с его женой, Каролиной.

На рассвете она приняла решение. Она дала себе слово в течение недели найти опытного человека, который мог бы просветить ее и дать ей совет. Связав себя таким обязательством, она немного успокоилась и даже поспала часа два. Проснувшись, она стала методически обдумывать, к кому обратиться.

Ей не пришла и не могла прийти в голову мысль отправиться одной, без ведома мужа, к врачу и попросить исследовать ее. Условности и приличия, сковывавшие женщину ее круга, исключали возможность такого шага. Амели полагала, что для нее доступно только одно: побеседовать откровенно с какой-нибудь почтенной матроной, к которой она отправится под густой вуалью и, оставив экипаж на углу, набравшись мужества, позвонит к ней. Но вдруг ее осенила блестящая идея: тетушка Патрико!

Старуха была еще жива. По-прежнему она чрезвычайно мало поддерживала светские связи, но ходившие по Парижу слухи о скандале с Амели, которая пожелала выйти из монастыря, дошли и до Сен-Клу. Однако господа Клапье тщетно пытались угадать, что она об этом думает, какое окончательно приняла решение относительно своего завещания. Тетушка Патрико соблаговолила передать весьма немногое через мадемуазель Ле Ирбек - старуху такого же склада ума и характера, как и она, навещавшую ее время от времени; мадемуазель Ле Ирбек с превеликим удовольствием взялась передать угрозу своей приятельницы, пообещавшей спустить собак на любого представителя или представительницу проклятого отродья Клапье.

Амели чувствовала себя виноватой перед старой атеисткой в том, что скрыла от нее свое намерение пойти в монастырь, и видела в запрете тетушки Патрико справедливую кару не только для своих родных, но и для себя самой. Все же она написала крестной письмо, сообщая о своей помолвке, явившейся следствием ее возвращения в мирскую жизнь, "что произошло по моему собственному желанию" - подчеркнула она. Старуха ничего не ответила. В день подписания брачного контракта, о котором ей сообщили через ее нотариуса, она только прислала на авеню Императрицы своего старого слугу. Он принес без записки, без визитной карточки шкатулку с изумрудами. Тетушка Патрико, считавшая себя вправе отказаться от своего намерения увеличить приданое крестницы, не отобрала драгоценностей, раз она уже подарила их. После такого свадебного подарка у Амели явилась надежда на примирение. Она попросила у матери разрешения поехать в Сен-Клу. Ее сопровождала гувернантка, получившая на этот раз указание не выходить из кареты и предоставить Амели действовать, как ей вздумается. Сторож усадьбы, в которой Амели провела в детстве столько приятных дней, не решился запретить хорошо знакомой ему карете въехать во двор, но тотчас же побежал в дом и, вернувшись, объявил, что барыня уехала. Амели заметила тогда над низкой дверью конюшни головы обеих лошадей своей крестной; сторож увидел, куда она смотрит, и ничего не добавил.