Современный швейцарский детектив - Фридрих Глаузер

— Так это были вы?

Даже самодовольная ухмылка не промелькнула на его губах, он продолжал вопросительно глядеть на меня. Надеюсь, по моему голосу не было заметно, что шницель по–охотничьи и яблочная водка вновь подступили мне к горлу. Я попытался ответить с небрежностью специалиста.

— Жаль, что вы не углядели вспышку. Впрочем, знаете ли, господин Гуэр, нынешняя фототехника уже не так громоздка, как еще несколько лет назад. Дилетант может вполне не обратить внимания на компакт–блиц.

Ну, как, Гуэр? По–моему, я неплохо ушел от этого удара? Тут очков не наберешь.

— Возможно, вы правы, господин Фогель. Но вы все еще не дали убедительных объяснений тому, зачем вы проникли в здание, нарушив запрет. Хотелось бы выяснить и еще один вопрос, который беспокоит вашего начальника.

Хотя Фешу было явно неприятно включаться в подобную беседу, однако он откашлялся и продолжил тему, затронутую Гуэром:

— Гм, господин Фогель, не знаю, видели ли вы уже эту бумаженцию.

Двумя пальцами он протянул листовку ШАП.

Я наклонился к ней и утвердительно кивнул.

— Да, сегодня в обед их раздавали у входа в административное здание.

— Вот именно. — Он брезгливо помахал листовкой, словно держал в своей тонкой руке грязные подштанники. — Вы читали?

— Да.

— Гм. И что вы на это скажете?

Теперь вид у Феша стал решительным и целеустремленным. Но у меня не было ни малейшего желания ступать на хрупкий лед политических дискуссий с либерал–демократом, то есть ни либералом, ни демократом, членом кантонального парламента, доктором философии и права Филиппом–Августом Фешем, вице–директором концерна «Вольф–Хеми АГ», начальником отдела информации, а также ответственным за работу с общественностью.

— А что вы имеете в виду, господин доктор Феш?

Он сделал нетерпеливый жест.

— Я хочу услышать ваше мнение. Можете быть абсолютно откровенны.

Как бы не так!

— По–моему, это обычные нападки со стороны Швейцарской автономной прогрессивной партии. Стиль хромает, полно ошибок, опечаток.

— А содержание? — Феш так далеко откинулся назад и так глубоко ушел в свое роскошное кресло, что его хрупкая фигура совсем потерялась среди кожаной массы.

— Домыслы завистников, потуги на сенсацию.

— Здесь утверждается, будто сведения получены от сотрудника концерна, — теперь он говорил отрывисто и четко, словно выступал на пресс–конференции. — Вы считаете это возможным?

— Что?

— То, что эту клевету пустил в ход наш сотрудник.

Я рискнул взглянуть на Гуэра, который потел в своем кресле и, казалось, дремал.

— Да, пожалуй.

— Гм, а я так уверен. Когда вы передали этим людям фотографию доктора Кавизеля?

— Но, господин доктор Феш!

Мне даже не пришлось разыгрывать своего удивления.

— Это, — Феш ткнул пальцем в снимок со скандальной подписью, — взято из фотоархива нашей фирмы, а фотоархив находится в вашем ведении.

Ну это уж слишком! Значит, это я снабжал левых фотографиями и сведениями о технологических процессах, в которых ни черта не понимал? Я вскочил со своего стильного кресла.

— Хотите, я вам кое–что покажу?

Он враждебно уставился на меня через свои очки в тонкой металлической оправе.

— Хочу.

Я подошел к его письменному столу, за которым вольготно могла бы пировать дюжина феодалов, но где сейчас лежала только листовка.

— Господин доктор Феш, вы более или менее знакомы с полиграфической техникой? Посмотрите внимательно на печать. — Поскольку столешница из мореного дуба насчитывала в ширину метра полтора, я пододвинул к Фешу лежавшую посередине листовку. — Листовка отпечатана офсетным способом на простейшем оборудовании. На снимке отчетливо виден муар на растре, убедитесь сами.

Феш подался вперед и прищурил глаза.

— Знаете, отчего получается муар? Оттого, что растровую форму для печати делают с уже растрированного снимка. Так было и тут. То есть использовался не фотооригинал, а снимок из какой–нибудь газеты или журнала. Может, портрет доктора Кавизеля уже появлялся в «Вольф–ньюс»?

Феш хмуро поглядел на меня и отодвинул листовку на середину гигантской столешницы.

— Возможно. Только об этом я у вас должен спросить.

Я опять опустился в кресло.

— Я могу это выяснить. Если фотография использовалась для публикации, то на обороте делается пометка.

Гуэр сопя выпрямился и порылся во внутреннем кармане своего клетчатого пиджака.

— Вот она, — проворчал он, достал замусоленную записную книжку и без особых поисков вынул фотографию.

— Фройляйн Брённиман разыскала ее нам, — пояснил Феш.

— 25.9.80. Вероятно, это дата выпуска? — Гуэр, кряхтя, приподнялся и выложил фотографию на стол.

Феш наклонился к переговорному устройству и попросил свою секретаршу, фигуристую блондинку, принести номер нашей газеты за это число.

Комок в горле у меня пропал, но зато я почувствовал, что вспотел. Заподозрен безо всякой вины, а от страха чуть не умер!

Секретарша не удостоила меня даже взглядом; узкая юбка — здешние девушки не носили джинсы — чуть не треснула по шву, когда она протянула шефу уже раскрытую подшивку таким жестом, каким заведующий винным погребом в шикарном ресторане вручает карту дорогих вин.

— Спасибо.

Едва приметный кивок, и секретарша исчезла. Феш закрыл подшивку, поправил своим тонким пальцем очки и, обменявшись взглядом с Гуэром, обратился ко мне:

— Вы нам очень помогли.

Судя по всему, допрос — а теперь уж скорее просто беседа — был закончен. Поскольку у меня сложилось впечатление, что я покидаю поле боя непобежденным, то мне захотелось взять маленький трофей.

— Могу я попросить вернуть мне пленку, которую господин Гуэр отобрал у меня сегодня утром? Нам срочно нужны снимки обезьян.

— Разумеется. Но снимки, сделанные в четверг вечером, останутся пока у меня.

— Все?

— Да. Снимки с места аварии еще понадобятся, а фотографии господина Бальмера я отберу с ним сам.

О'кей, босс, можешь оставить их себе. Зато про пленку в моем портативном фотоаппарате вы ничего не знаете, а вот ее–то я и проявлю сегодня же вечером.

Конечно же, поблизости от дома места для парковки не оказалось, поэтому я поставил свой «опель» на берегу Рейна, минутах в пяти ходьбы. Год тому назад у меня здесь однажды выкачали весь бензин, поэтому я не очень любил оставлять машину на этой плохо освещенной набережной. А может, я стал слишком опаслив, с тех пор, как у меня из закрытой машины украли всю аппаратуру и пленки, когда я приехал на Хокенхаймский ипподром снимать тренировочные скачки на Большой германский приз. По счастью, воры не заметили уже проявленных пленок, которые я сунул вместе с продуктами в сумку–холодильник, поэтому рывок Регаццони на вираже не был потерянным для потомства.

Я взял портативную камеру «Агфа» из ящичка для перчаток. Я мог бы успеть отвезти эту пленку в лабораторию Роже, но после допроса у Феша у меня пропала всякая охота работать, поэтому я снял только два новых образчика продукции нашего концерна — средства от тли. А главное — не должна же пленка с мертвым Кавизелем вновь исчезнуть таинственным образом.

В почтовом ящике торчали два счета (пора платить за квартиру), открытка с Сейшельских островов, где чудаковатая лаборантка из нашего концерна проводила две недели своего трехнедельного отпуска, выложив за это две месячных зарплаты, а еще в ящике лежал конверт с информационным листком противников использования атомной энергии. Примерно раз в три недели мне приходил такой конверт из экологически безопасной бумаги; вот только не помню, платил ли я какой–либо из многочисленных рассорившихся организаций годовой членский взнос. В подвале моего дома, где кроме запасов вина было немного дров для кухонного очага (Ида навела тут порядок и отдала мусорщикам все, что сочла ненужным), я захватил бутылку алжирского красного и пошел пешком на пятый этаж. Кашель у меня поутих, но я сильно запыхался, когда открывал дверь квартиры.

Газовая печь в коридоре более–менее поддерживала тепло в двухкомнатной квартире (хотя Ида всегда считала ее неуютной и холодной), она потихоньку потрескивала, поставленная еще утром на третье деление. Теплая армейская куртка, которую я иногда надевал по утрам, если мне все–таки было холодно, висела на своем крючке в прихожей рядом с меховой шапкой и бежевым дождевиком.

Не знаю, что показалось мне необычным, однако у меня появилось какое–то странное чувство. Что–то было не так. Может, в квартире ощущался чужой, незнакомый запах?

Я прошел в комнату, которая служила мне кабинетом, включил верхний свет и принюхался. Ничего, только чуть сладковатый запах от газовой печи и вонь холодного сигаретного дыма. На некогда модном металлическом стеллаже рядком стояли книги, прочитанные еще в юности. На письменном столе обычный беспорядок, даже похуже, чем у Бет на работе: неоплаченные счета, картонные спички, оставшиеся без ответа новогодние открытки, рекламные проспекты мебельных фирм, английский словарь, копии объявлений о поиске дешевой трехкомнатной квартиры, остатки ластиков, приклеившиеся к круговым следам от рюмок и бокалов, — если кто–то тут шпионил, то ему пришлось бы восстанавливать весь этот беспорядок. Но даже этот вроде бы нетронутый беспорядок не успокоил меня; я сел в режиссерское кресло и выдвинул верхний ящик стола. Здесь у меня был порядок, таким он и остался. Конверты авиапочты, конверт с банковскими формулярами, папка с документами, резная деревянная шкатулка, давным–давно подаренная бабушкой, три пластиковых паспарту с западногерманскими марками, франками и лирами — все аккуратно сложено. Деньги на месте, в том числе и шесть еврочеков, которые лежали в бумажнике из крокодиловой кожи, подаренном мне по случаю конфирмации, — он был слишком шикарен, поэтому я никогда не носил его с собой.