Соборная площадь - Юрий Иванов-Милюхин

И снова я не испытал страха, словно высшие силы ограждали меня от гадливого чувства. Наоборот, возникло любопытство. Подумал, чем питаются души умерших людей в потустороннем мире. И сразу на стене крупным планом возникли молодые и пожилые люди, грызущие сочные плоды, жарящие мясо, варящие что–то в котелке на костре. Веселые, беззаботные, они вели себя абсолютно свободно. Старики ловили рыбу, ухаживали за животными. Те, кто помоложе, целовались, обнимались. Любопытство простиралось дальше. Озабоченный сексуальными проблемами, вспомнил и про них, самых приятных из земных благ. Загорелые, красивые, стройные парень с девушкой разделись догола и принялись заниматься любовью без всякого стеснения. Они меняли позы, ласкали половые органы руками и губами, выгибались от наслаждения. Но до оргазма дело не доходило. Откинув длинные пышные волосы с лица, девушка сочувственно улыбнулась, в глазах мелькнуло искреннее сожаление. Снова нахлынули прекрасные пейзажи, от которых веяло спокойствием и размеренностью. Затем возле берега моря объявилась огромная рыбина. Она глотала купальщиков с искаженными от страха лицами. Когда человек попадал в темную зубастую пасть, он уже смирялся с участью. Лицо практически ничего не выражало, было мертвым. Значит, мерзкое чувство не покидает людей и там. Через несколько кадров у рыбины распахнулось брюхо, проглоченные ею люди вновь оказались на свободе еще более веселые, жизнерадостные. Почему–то вспомнился средний брат, недавно вновь угодивший в тюрьму. Рыбина тут–же погналась за ним. Я видел, как брат изо всех сил пытается добраться до берега. Не успел. Медленно затянулся в пасть с тем же мертвым выражением лица. Больше рыбина, как остальных, его не выпустила. Может, не пришел еще срок. И снова яркие сочные краски удивительной природы, оперения райских птиц, шерсти животных, одежд людей. Неповторимый, никогда невиданный на земле калейдоскоп многоцветия, чистого, неизгаженного ни одним дымком, пятном нефти, асфальтовой шкурой. Ни машин, ни заводов, ни мусорных свалок,

Я начал уставать, закрыл глаза. Пропеллер продолжал неназойливо зудеть. За дверью устоялась сторожкая тишина. Наверное, шакалы испугались неожиданного приезда милиции, поломавшего их планы. В комнате было темно и холодно, ноги снова начали мерзнуть. Положив согретое телом массивное долото под кровать, я подумал, что золото у меня действительно есть. Восемнадцать граммов, купленных в последний день уходящего года. Оно спрятано в заначке, его, теперь я точно это знал, так и не нашли, хотя перерыли всю квартиру. Надо только встать, пересилить слабость, апатию. Дел еще полно, ждут завершения. Не сказано последнее слово в начатом романе про нашу, разметанную революцией, гражданской и отечественной войнами, коллективизациями с перестройками, большую семью. Еще не встал на ноги носящий как и я не отцовскую фамилию — другую — сын. Наташу с Сергеем не видел больше десяти лет. Как они там, кем вырастают. Большие, поди, десятилетку должны уже закончить. Мне пришлось учиться одиннадцать лет, четыре последних года в вечерне — сменной школе, после работы на производстве. Но учился, и до сих пор тянусь к знаниям. А у старшей дочери пианино давно молчит, внучке два годика, вечные проблемы с деньгами, неурядицы в личной жизни. Эти хотя под боком, Аленка вообще в Ставропольском крае. Один раз приехала с бабушкой, приняла подарок и снова в неизвестности на долгие годы. Надежда, наверное, по–прежнему пьет. Мужчину излечить от алкоголизма еще можно, женщину — никогда. Странная судьба, бестолковая, как у многих, живших в коммунистическом обществе. Чего переживать, все было общим, даже женщины и дети, несмотря на толстый внешний макияж. Мастер в цеху драл жен подчиненных на заваленных железками верстаках, ректор в институте — на чертежах, член Политбюро — на залитой вином, измазанной осетровой икрой, белоснежной скатерти. А писатель где попало. Хоть в коровнике стоя, хоть в Доме Союза творческих работников на паркетном полу. Такая профессия. Все это, конечно, с одной стороны хорошо, но как выбраться из идиотского положения. Ни сил, ни особого желания. Полнейшее безразличие. Одни мысли, тягучие как патока, возбуждают земные желания.

Жужжание пропеллера немного стихло. Отвернувшись от стены, открыл глаза. Сначала за спинкой кровати появилась какая–то древняя старуха с клюкой. Изборожденное глубокими морщинами чистое лицо, глаза ясные, светлые. Посмотрела, неслышно отплыла в сторону. За ней другая, потом сразу несколько. А дальше очередь, толпа, внимательная, молчаливая, с добрыми улыбками. Стариков мало, с длинными седыми бородами, моложавыми лицами. Или безбородых. Все дедушки с бабушками высокие, сгорбленные, с палками, без них — чистенькие, аккуратненькие, не вызывавшие и намека на неприязнь. В толпе я вдруг увидел мать. Не родную, которая родила, а бабушку, воспитавшую с шестимесячного возраста. Она умерла почти тридцать лет назад, восемнадцатого февраля шестьдесят пятого года, чуть больше недели до юбилея. Младшая сестра родилась в этот же день и месяц, всегда испытывала неудо 6 ства с днем рождения. Мать стояла позади остальных с видом человека, которьй и хотел бы подойти поближе, но не знает, как это сделать. Рядом с кроватью, у изголовья, присела старая женщина вся в черном. Лицо волевое, голос уверенный. Нет, я не открывал даже рта, моя душа едва различимым звучанием начала диалог с ней.

— Кто это? — спросила душа. — Что они здесь делают?

— Они пришли посмотреть на тебя, на живого человека, — ответила старуха. — Мы очень скучаем по Земле, по людям. Нам редко удается выйти на контакт с вами, поэтому мы рады любой возможности.

— А почему вы выбрали именно меня?

— Так сложились обстоятельства. Мы постоянно прилетаем к людям, находимся среди них, следим за ними. Но изменить что–либо не в силах. Все должно происходить так, как этого хочет сам человек.

— Вы знаете будущее?

— Нет, будущее нам неподвластно. Прошлое с настоящим — да.

Тогда я задал вопрос, интересовавший меня как и любого другого, неуверенного в себе, мужчину, в тех, с кем он жил. Голос своей души я слышал с легким напряжением разума, хотя в области груди чувствовались немного болезненные усилия. Сидящая рядом старушка отвечала отчетливо, ясно. Видимо, она занимала какой–то пост в поднебесной иерархии.

— Дети мои?

— Все пятеро твои. Дети хорошие.

— Да, да, — подтвердили из толпы. — Дети хорошие, все твои.

— Как живут Наташа с Сережей? Я давно их не видел.

— Ничего живут, — отвечала старуха. — Наташа выросла, умная девушка. Сережа долго болел.

Я вспомнил, как однажды на базаре увидел бывшую жену. Она была в черном платке, взволнованная, Долго бегала глазами по ваучеристам. В тот момент я рассчитывался с клиентом за углом коммерческого ларька. Когда выглянул и увидел ее на другой стороне трамвайных путей, то снова спрятался за спины ребят. Неудобно было признаваться, что занимаюсь на рынке бизнесом, а может, подумал, что ей нужны деньги. Чего греха таить. В тот момент как раз закончился очередной запой. Она заметила меня, с какой–то женщиной, скорее всего подругой, пошла в нашу сторону. Как только затерялась в разделяющей нас толпе, я. вышел из–за ребят, влился в густой поток людей, спешащих вниз, к Буденновскому проспекту. Один раз оглянулся, заметил ее, идущую следом, ускорил шаг. Очень хотелось встретиться, поговорить о детях. Сама бывшая жена давно перестала интересовать. Но не в такой неудобной обстановке. Тогда еще подумал, что случилась неприятность. Теперь понял, сын болел серьезно.

— А Данилка?

— Твой. Мальчик вырастет хорошим. Душа у него славная, мы знаем. Но к Людмиле не ходи.

— Почему? Она мне изменила?

— Да, — после некоторого всеобщего молчания ответил из толпы молодой парень, взяв ответственность на себя. — Она тебе ничем не поможет. Не ходи к ней. И тоже не помогай.

Совет показался неприятным. Людмила притягивала к себе беззащитностью, что–ли, неприспособленностью, неумением жить как другие матери — одиночки. Она отошла от мира, смотрела на него как бы со стороны. Бывшей жене не хотелось помогать из–за того, что после рождения первого ребенка она сразу уволилась с завода, на котором проработала всего год, и полностью уселась на мою шею. Мы тогда жили на частной квартире, я отстегивал из скудной зарплаты алименты. Чтобы заплатитъ за комнату хозяйке, прокормить, обуть, одеть новую семью, приходилось буквально через день ишачить на формовке по две смены. Мало того, после работы я нагребал на грузовом дворе цеха в мешок кокса, которым плавили чугун, дававший при горении неизмеримо большую температуру нежели простой уголь и, каждый раз преодолевая высоченный заводской забор, рискуя быть застреленным охранником, таскать на своем горбу домой. Таким образом удалось наворовать на две зимы. Потом из деревни примчалась шестнадцатилетняя сестра жены и тоже угнездилась на плечах. Через полтора года родился второй ребенок и я, после смены в литейном цеху, на овощной базе разгружал вагоны с картошкой, воруя ту же картошку, помидоры, огурцы, свеклу и прочее для общего стола. Я все–таки заработал трехкомнатную квартиру на Северном массиве. После развода жена получила просторную двухкомнатную в центре города, забрала все накопленные деньги, почти все вещи. Мне же досталась эта, в «хрущебе». Впрочем, жалел я не о потерянных ценностях, а о том, что только вылупившийся выводок волнистых попугайчиков при переезде, наверное, перемерз в клетке и вскоре подох. Как перед разменом убежала нелюбимая женой собака.