Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В том-то и дело. Казалось, общество раскрывается, и мы все радовались, отчасти даже пытались подтолкнуть. Это случилось — и мы видим: сказаться некому. Эта вновь возникшая закрытость — не в ситуации, она — в людях, виной тут собственное устройство человека. Конечно, это не повод для веселых чувств, но, с другой стороны, литература и культура не только веселыми чувствами живут. Важно это осознать. Есть великий герой великой литературы XVII века, у Кальдерона, у немецких трагиков — меланхолик. Это же не случайно: Ренессанс закончился, ушел в песок. Меланхолия, скорбь, «работа скорби», как это после Фрейда стали называть по-немецки, — литература работает и с такими чувствами. Задача — понять смысл этой конструкции, закрытого душевного устройства, как вызов, испытание для литературы. Да, в принципе литература этим не живет, но, с другой стороны, вот же она — жила и продолжает жить, мы же не можем стать другими людьми.
Должен быть освоен опыт саморефлексии?
Он должен стать публичным. Мучительность состояния в том, что этот опыт переживается как индивидуальный, в то время как вообще-то он надындивидуален, и задача — сделать его публичным. Как это сделать — писателям самим решать. Кто окажется способен… получит Нобелевскую премию.
Опыт рефлексии
Но, наверное, требовать лишь от писателя «идей» было бы странно, на то существуют интеллектуалы. Если коротко — ваши впечатления от только что прошедшей ярмарки «Non/fiction»?
Очень отрывочные впечатления. Ключевыми словами в таком обобщенном отзыве будут «дефицит» и «разрыв». Дефицит-1 — это следы запретов и недостач предыдущей, позднесоветскои эпохи. Оказывается, российское интеллектуальное сообщество, вот уже пятнадцать лет как освобожденное от тогдашнего надзора и опеки, все еще живет в том времени. Нет, оно не вспоминает то время (даже демонстративно отнекивается от подобных воспоминаний!), а именно живет в нем: ему как бы оттуда указывают, что сегодня значимо, что — нет. Дефицитность — один из считаных нынешних способов вообще придать хоть чему-то значимость, указать на его важность. И для социолога речь здесь идет о дефиците не собственно книг, а о дефиците общества и дефиците культуры (можно сказать, дефиците-2 и дефиците-3).
Речь об отсутствии или слабости групп, которые бы складывались вокруг и по поводу существенных для них принципов, идей, представлений в полемике с другими принципами, идеями, представлениями, об отсутствии и слабости институтов, которые могли бы эти ценности и идеи воспроизводить и распространять. А значит — и об отсутствии в нынешнем российском обществе идеи культуры, идеального начала, которое держалось бы личной ответственностью и задавало индивидуальной жизни смысловую напряженность, вносило в нее идею ценностного качества (поступка, вещи, самого человека, отношений между людьми), его постоянного повышения.
Что вместо этого? Что такое сегодня общество и культура? «Общество» в России сейчас — это, во-первых, сеть вполне прагматических низовых связей, помогающих адаптироваться и выживать (самый нижний уровень, даже если это салон или клуб). Во-вторых, остатки прежних государственных систем (образования, здравоохранения, коммунального обслуживания, культурной подкормки и т. д.), ресурсами которых можно воспользоваться за соответствующую мзду — взятку либо открытую плату по таксе (ближайший к нижнему нижний средний уровень). Наконец, в-третьих, массмедиа, фактически одноголосое телевидение, объединяющее всех и тиражирующее единственную фигуру, персонализированную вертикаль (верхний, уже символический уровень).
«Между» ними — зияющие зазоры, пустоты, провалы. Если говорить о печатной культуре и аудиовизуальных СМИ, то социологу сегодня видны явные разрывы между уровнями общества, на которых «работают» книги (разные, разных серий и библиотечек); журналы (разного типа, оформления, цены); газеты (центральные и местные); телевидение. Кстати сказать, расцвет книгоиздания во всех известных мне из истории случаях сопровождался или даже предварялся резким ростом количества и разнообразия журналов. Применительно к «интеллектуальному» книгоизданию в стране таких масштабов и претензий, как Россия, речь должна была бы идти о сотнях или даже тысячах научных журналов, «малых обозрений», плюс о системе «толстых» региональных и общенациональных ежедневных газет с богатейшими и авторитетнейшими еженедельными спецприложениями по науке, культуре, литературе. А без подобного уровня капиллярных коммуникаций между микрогруппами, с одной стороны, и общего кровотока, «большого круга», в рамках всего образованного сословия, с другой, увеличение активности в каком-то одном звене, одной области — допустим, издании «сложной» литературы или переводной гуманитарной мысли — может остаться просто единичным казусом и не даст системного эффекта.
Поэтому «культура» и выступает сегодня в России исключительно в образе «классического» или «модного». И то и другое, как уже говорилось, паразитирует на вчерашних дефицитах — запрещенном, вытесненном, непризнанном. А еще одним способом придать значимость тому или иному имени, образцу (книге, фильму и проч.) становится нарушение нормы — публичный, растиражированный газетами и ТВ-скандал.
За отсутствием принципа индивидуальности (а он и составляет идею культуры) культура выступает сегодня в образе цивилизации, или, как стало принято писать, «культуры повседневности» — чего-то ритуализованного, экзотического, в меру интересного, но не слишком высокого, а потому ничего, кроме несколько рассеянного интересного, но не слишком высокого, а потому ничего, кроме несколько рассеянного любопытства от тебя не требующего. Короче говоря, таков образ мультикультурного и специально представленного (вставленного в рамку) «чужого» для благожелательного туриста. По-моему, интерес нескольких модных московско-питерских издателей и образованных кругов, кружков столичных читателей к японской или восточноевропейской словесности носит как раз такой, цивилизационный характер. Это туристическая адаптация к «другому», но уже изрядно вестернизированному, тоже брендовому.
Знаковым («культовым») именем при этом будет, к примеру, Кундера или Павич, тогда как, допустим, с Данило Кишем, Чеславом Милошем или Богумилом Грабалом, даже изданными, подобный читатель и рекламист-рецензент в общем даже не знает, что делать.
И, кстати, еще одно. Слишком легко срывающиеся сегодня с языка слова о расцвете интеллектуальной литературы или издании «трудных книг не для всех» кажутся мне то ли, воспользуюсь выражением Милоша, «оргией самоумиления», то ли ритуальным, от ощущения слабости и ненадежности, заговариванием куда менее приятной реальной картины.
Конечно же, аналогия не доказательство. Тем не менее для возвращения здравой системы ориентиров и масштабов я бы рекомендовал вспомнить о том, как с исторической травмой военного поражения, моральной вины и этической ответственности, принудительного национально-политического раскола, экономического краха, обыденной нищеты пытались справляться в послевоенной Германии, в немецкоязычной культуре (жесткий контроль за денацификацией и огромную, продуманную поддержку США на всех уровнях сейчас не обсуждаю). Об этом и по-русски уже есть книги — «Искупление. Нужен ли России германский опыт преодоления прошлого?» А. Борозняка (М., 1999), сборник под редакцией К. Аймермахера
