Крушение пьедестала. Штрихи к портрету М.С. Горбачева - Валерий Болдин

— Убери подальше! — сказал он в заключение.

А между тем интерес к секретным протоколам в стране и за рубежом возрастал. Их стали искать В. М. Фалин, А. Н. Яковлев. Я доложил об этом М. С. Горбачеву. Он коротко бросил:

— Никому ничего показывать не надо. Кому следует — скажу сам.

Время шло. И вот на Съезде народных депутатов, где обсуждался вопрос о секретных советско-германских протоколах и о положении в Прибалтийских республиках, М. С. Горбачев неожиданно для меня сказал, что все попытки найти этот подлинник секретного договора не увенчались успехом. Зачем понадобилось ему говорить неправду на весь мир, сказать достоверно не могу. Либо он в ту пору считал, что приподнесенные коммунистам, всему народу уроки правды лично его не касаются, либо он был еще связан пуповиной с прошлым, либо опасался последствий откровенности. А некоторые его защитники не нашли ничего лучшего, как сказать, что общий отдел знал о документах той поры, но утаил от генсека. Это утверждал и Горбачев. Он не захотел сказать правду и взять на себя ответственность за то, что ввел в заблуждение общественное мнение. В общем эта ложь не помогла ему ни сохранить Советский Союз, ни удержаться на посту лидера государства. Последующими своими решениями Горбачев в нарушение Конституции способствовал тому, чтобы республики Прибалтики вышли из Союза.

Спустя некоторое время после своего выступления на Съезде народных депутатов М. С. Горбачев спросил меня как бы между прочим, уничтожил ли я протоколы. Я ответил, что сделать это без специального решения не могу.

— Ты понимаешь, что представляют сейчас эти документы?!

После того как на весь мир М. С. Горбачев заявил, что не видел секретных протоколов, я догадывался, сколь взрывоопасна эта тема. Ему хотелось бы навсегда забыть о ней, но уничтожить подобные документы не так-то просто. Особенно когда к ним присоединилась еще довоенная информация по Катыни. Все это было миной замедленного действия, способной взорваться в любой момент и обречь Горбачева на моральную и политическую смерть. Зная о прошлых делах, связанных и с трагедией польского народа, и с секретными договоренностями СССР и Германии, президент СССР вводил в заблуждение Верховный Совет, Съезд народных депутатов СССР, народ нашей страны и других государств мира.

Добровольцев уничтожить подобные документы не было, а принять самому такое решение архитектор перестройки и автор теоретического опуса о новом мышлении опасался. Совершить же это тайно возможности не имелось. Документы были, как я знал, многократно зарегистрированы в различных книгах и картотеках. Чтобы замести следы, требовалось уничтожить эти книги, ибо переписать регистрационные книги довоенных лет заново — нереально. Да об этом узнал бы широкий круг людей, которые никогда не пошли бы на такую авантюру. В отличие от многих государственных архивов в хранилище Политбюро существовал весьма строгий порядок. Стоило какому-то документу задержаться даже у генсека, как тотчас следовали напоминания. Так что в этом архиве, полагаю, документы сохранялись полностью.

Приблизительно к тому же времени относится и история, о которой докладывал В. А. Крючков М. С. Горбачеву, о связи А. Н. Яковлева с зарубежными спецслужбами. Впервые я услышал о ней от В. А. Крючкова, который направлялся на доклад по этому вопросу к генсеку. Поскольку Крючков, как и я, был хорошо знаком с Яковлевым, то вполне естественно, шел он с этими материалами с какими-то внутренними колебаниями. Владимир Александрович рассказал мне вкратце о сути своего предстоящего сообщения Горбачеву. Такое известие меня не обрадовало. Я сказал тогда Крючкову, что идти с подобной новостью можно только будучи очень уверенным в бесспорности фактов. Помню, Крючков ответил мне на это так:

— Мы долго задерживали эту информацию, проверяли ее и перепроверяли, используя все наши самые ценные возможности. Факты очень серьезные.

Что он имел в виду — сказать не могу, но, повторяю, тогда подобное сообщение было для меня крайне неприятно.

Причина задуматься о том, что говорил Крючков, у меня была. Яковлев, вернувшись в Москву из Канады, рассказывал, что во время учебы в Колумбийском университете, роясь в библиотеках, встречаясь с американскими учеными, добывал такую информацию и отыскивал такие ее источники, за которыми наша агентура охотилась не один год. Признаться, я скорее предполагал, что он мог представлять за рубежом интересы нашей военной разведки или КГБ, но никак не заниматься тем, в чем его подозревали сотрудники Крючкова. Да и в Канаде как посол он был в курсе всех чекистских мероприятий, и провалов нашей разведки там, кажется, не было.

Поэтому мое восприятие сказанного было неоднозначным. Но я не мог легко отбросить и то, в чем уверен был Крючков. И потому сказал, что если у него сведения серьезны и обоснованны, то не сказать об этом Горбачеву нельзя.

— Да, я понимаю, что это не вопрос для обсуждения, — сказал в ответ Крючков, — просто я хотел поделиться, поскольку мы с тобой знаем Александра лучше, чем кто-либо другой.

С этим я не мог не согласиться, так как именно Яковлев познакомил меня с Владимиром Александровичем Крючковым.

Спустя какое-то время Горбачев спросил меня:

— Ты знаешь о том, что за Яковлевым тянется колумбийский хвост?

Я ответил, что слышал, но не знаю деталей. Горбачев сказал, что просил Крючкова переговорить с Яковлевым.

— Может, и ты примешь участие в беседе? — предложил он мне.

Михаил Сергеевич, как я уже отмечал, любил делать вот такие ходы — все неприятное спихивать на кого-то другого. Разумеется, участвовать в такой беседе мне крайне не хотелось. Не располагая никакими фактами, не зная источников подозрения, я должен был присутствовать при тягчайшем обвинении человека, поднявшегося до самых высоких вершин власти великой державы. Конечно, я знал, что среди советской агентуры влияния за рубежом бывали и короли и президенты, но это, видимо, были представители разложившихся демократий и уж никак не бессребреники.

Во всей этой истории что-то не связывалось. Когда начальник Генерального штаба С. Ф. Ахромеев подтвердил, что военная разведка располагает приблизительно такими же данными, как и КГБ, я поначалу не принял это во внимание, тем более зная неприязненное отношение маршала и многих военных к А. Н. Яковлеву. Но В. А. Крючков знал его долгие годы, а это меняло дело, во всяком случае, снимало подозрение в личной предвзятости и недоброжелательности.

Предложение Горбачева одному члену Политбюро ЦК сообщить о подозрениях в связях со спецслужбами зарубежных стран и потребовать объяснений от другого члена Политбюро ЦК, секретаря ЦК, в частном разговоре выглядело, на мой взгляд, по крайней мере нелепо. Не меня надо было просить поучаствовать в этой беседе. Облаченный высокой партийной, государственной и военной властью генсек — вот кто обязан быть третьим в таком разбирательстве, чтобы снять все подозрения с А. Н. Яковлева. Но Горбачева не интересовала истина. Ему более импонировали трения и распри среди членов Политбюро, их слабые позиции.