Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Катя, она за Вас может горло перерезать Вашему врагу, и всё же я Вам, быть может, нужнее, чем даже она. Она себя ради Вас может забыть на минуту, а я о себе думаю, лишь чтобы не свалиться, чтобы не дойти до “точки”. А сейчас я уже почти дошла. Хожу через силу. Не плюйте же в колодезь, ещё пригодится. Покуда Вы не будете разрушать то, что с таким трудом удаётся налаживать, я выдержу.
Я нарочно это пишу и пишу, отбрасывая всякую скромность, о своём отношении к Вам. Поймите, постарайтесь понять и помогите мне, а не толкайте меня на худшее. Только это вовсе не значит просто уйти от меня, от этого мне лучше не будет, только хуже. Это значит, что Вы должны попробовать считаться с нами, и не только формально (“это неудобно”), а по-настоящему, т. е. считаться не с правилами приличия, вежливости, а с душой других людей, тех, кем Вы, по крайней мере, дорожите».
Какое считаться! Проматывая с друзьями недельные выручки кафе «Стойло Пегаса», Есенин и не подозревал, что его «жена» бедствует.
– Утром, – признавалась Галина Артуровна, – сплошь и рядом не на что было не только завтракать, но и хлеба купить.
* * *
Кстати об интимных отношениях Есенина и Бениславской. Они соответствовали тогдашней доктрине большевиков о свободной любви. Галина Артуровна писала по этому поводу:
«Зная, что я не покорюсь и не могу быть “верной женой”, тогда как себя он не лишает свободы в отношении других женщин, и вместе с тем не желая порывать со мной, он внушил себе взгляд культурного человека – мы, мол, равны, моя свобода даёт право и на свободу женщине.
Я никогда не скрывала своих увлечений, но С. А. сам знал (я ему подтверждала), что – что бы ни было – я всегда его, всегда по первому зову всё абсолютно брошу. Знал он также, что виноват передо мной не меньше, чем я перед ним, и что он не вправе требовать от меня верности».
Много женщин меня любило,
Да и сам я любил не одну, –
писал Есенин. Галине Артуровне, конечно, было далеко в этом до него.
Как утешение от невнимания поэта – тяга к мужской ласке, которая помогала почувствовать себя женщиной. Сергей Александрович на это был скуп: «употребил» партнёршу – и адью. Своё отношение к женщинам Есенин выразил как-то в откровенном разговоре с коллегой А.И. Тарасовым-Родионовым: «Как бы ни клялся я кому-либо в безумной любви, как бы я ни уверял в том же сам себя – всё это, по существу, огромнейшая и роковая ошибка».
По признанию поэта, с женщинами ему всегда было трудно. Поэтому брачными узами он не спешил себя связывать и писал по этому поводу Н.К. Вержбицкому: «Я в эти оглобли не коренник. Лучше так, сбоку, пристяжным. И простору больше, и хомут не трёт, и кнут реже достаётся».
Так и к Бениславской Сергей Александрович пристроился «сбоку».
Болезни, русские и иные. Боясь, что дело поэтов[96] не ограничится решением товарищеского суда, Есенин 19 декабря лёг в Профилактический санаторий имени Шумского на Большой Полянке, 52. Это было лечебное заведение, похожее на пансионат. Сергею Александровичу предоставили большую светлую палату в четыре окна. Первым его посетил старый приятель Рюрик Ивнев.
Во время разговора они сидели у окна. Вдруг Сергей Александрович перебил гостя на полуслове и, перейдя на шёпот, опасливо оглядываясь по сторонам, сказал:
– Перейдём отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна…
Ивнев с удивлением смотрел на друга; Есенин, не замечая этого, отвёл его в угол комнаты.
– Ну вот, – сказал он, сразу повеселев, – здесь мы в полной безопасности.
– Но какая же может быть опасность? – опять удивился гость.
– О, ты ещё всего не знаешь. У меня столько врагов. Увидели бы в окно и запустили бы камнем. Ну и в тебя могли бы попасть. А я не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал.
Тут Ивнев понял, что у его друга что-то вроде мании преследования, и перевёл разговор на другую тему. Есенин охотно перешёл к рассказу о толстом журнале, который собирался издавать, а об издании имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасное» заявил:
– Пусть Мариенгоф там распоряжается, как хочет. Я ни одной строчки стихов туда не дам. А ты… ты как хочешь, я тебя не неволю. Всё равно в моём журнале ты будешь и в том и в другом случае. Привлеку в сотрудники Ванечку Грузинова. Он хороший мужик. Это не то что многие… да ну их… и вспоминать не хочу. Грузинов хорошо разбирается в стихах, из него бы критик вышел дельный и, главное, честный. Не юлил бы хвостом. И стихи у него неплохие, есть из чего выбрать для журнала. Правда, любит мудрить иногда, но это пройдёт, да и кто в этом не грешен.
– Знаешь что, – сказал он вдруг, – давай образуем новую группу: я, ты, Ванечка Грузинов…
Есенин назвал ещё несколько фамилий (крестьянских поэтов). Ивнев ответил ему, что группы и школы можно образовывать только до двадцати пяти лет, а после этого возраста можно оказаться в смешном положении. Сергею Александровичу это понравилось. Он засмеялся, но через минуту продолжал в том же духе:
– Я имажинизма не бросал, но я не хочу видеть этой «Гостиницы», пусть издает её кто хочет, а я буду издавать «Вольнодумец».
Потом он вдруг, без всякой видимой причины, опять впал в какое-то нервное состояние, опустив голову, задумался и проговорил сдавленным голосом:
– Всё-таки сколько у меня врагов! И что им от меня надо? Откуда берётся эта злоба? Ну, скажи, разве я такой человек, которого надо ненавидеть?
Р. Ивнев как мог успокоил друга, но ушёл от него в подавленном состоянии.
В это нелёгкое для Есенина время «засветилась» Райх, которая вознамерилась изменить фамилию детей. Конечно, Сергею Александровичу радости это не доставило, но поднимать шума не стал, ограничившись следующим посланием к бывшей супруге:
«Зинаида Николаевна, мне очень неудобно писать Вам, но я должен.
Дело в том, что мне были переданы Ваши слова о том, что я компрометирую своей фамилией Ваших детей и что вы намерены переменить её.
Фамилия моя принадлежит не мне одному. Есть люди, которых Ваши заявления немного беспокоят и шокируют,
