Записки старого петербуржца - Лев Успенский

Но народная речь охотно преобразует и переосмысляет любое, ставшее для современников непонятным, географическое имя. В толще народа создаются и причудливые легенды, толкующие эти новые названия. Это все называется "народной этимологией", и рассказ, запомнившийся любознательному Борису Шатковскому, – очень хороший пример такой этимологии, призванной объяснить сразу два загадочных имени. В таких "сочинениях" нет ничего плохого, но на них нельзя, разумеется, опираться в топонимических выводах.

Однако сейчас, применительно к данному случаю, они меня и не интересуют. Я перебираю и уже разобранные мною, и еще не помянутые письма читателей. Вот товарищ Решетников довольно сердито поправляет товарища И., основывавшего свои рассуждения на "плане 15-летней давности", и рекомендует ему обратиться к более старым картографическим материалам. Товарищ Решетников живет на улице Каляева, но чувствует себя лично заинтересованным и в имени Ульянка. Вот товарищ Рыжак, проживающий на проспекте Гагарина, мобилизует и план 1942 года, и книжку "Почему так названы?", изданную в 1967 году: и там и там он нашел название Ульянка. Восемь человек – мужчины и женщины, люди пожилые, как автор первого письма "пенсионер Игнатьев", как две немолодые женщины, сохранившие свои дореволюционные метрические "выписки", и люди, по-видимому, еще совсем молодые, вроде Б. Шатковского, любителя позагорать на стрельнинском песочке, – все они, как боевые кони, заслышавшие воинскую трубу, сорвались с места, столкнувшись с вопросом о спорном названии одного из районов Ленинграда.

Им понадобилось обязательно, непременно, как можно скорее и строже внести в этот вопрос ясность. Почему?

Лучше всего, по-моему, ответил на этот риторический вопрос Борис Шатковский. "Дорогая редакция, меня затронуло все то, о чем в "Ленинградской правде" писалось. Ведь я – ленинградец!"

Настоящему ленинградцу дорого все в его родном городе. Настоящий ленинградец хочет, чтобы рассыпанные по его плану названия были самыми лучшими в мире, чтобы они были достойны и настоящего, и будущего, и прошлого Северной Пальмиры. Он хочет, чтобы одни из них смотрели в завтрашний день, другие откликались на пульс жизни нашего сегодня, а третьи отражали то существенное, важное, великое, а иногда и малое, но ставшее уже родным и милым, что родилось, жило, а порою и отжило в далеком вчера.

Он имеет право на это, истинный житель ПетербургаПетрограда-Ленинграда, и это его право мы обязаны уважать.

Не так давно мне повезло: я, как член одного общеобразовательного семинара, смог принять участие в любопытнейшей поездке по Ленинграду.

Целью поездки было, выражаясь бюрократическим языком, "ознакомление с состоянием современного городского строительства".

До поездки, в Городском управлении архитектуры и парков, нам показали огромные макеты всех нынешни к ленинградских новостроек. Надо сказать – это поучительное и необыкновенное зрелище.

Мне много раз приходилось летать над Ленинградом на самолетах – и на пассажирских, и минуты прибытия и отлета, когда они обыкновенно обходят город по осторожному большому кругу, над окраинами, и на легких машинах аэроклубов. Я даже привык к воздушным путям над Питером: так привыкаешь к хорошо знакомым земным дорогам. Едешь и знаешь: сейчас тебя толкнет на ухабе. А теперь под правым колесом взгорбится лежащий в колее камень…

Так и тут. Мне прекрасно известно, например, что, когда самолет пересекает крутую излучину Невы против Смольного, где река описывает причудливую кривую вроде французской буквы "S", – машину, если только она идет не на большой высоте, непременно дважды опустит и подкинет вверх на воздушных ямах. Все это мне знакомо, как и вид города сверху.

Но вот в чем разница: летая над городом, видишь только то, что в нем уже есть. Самолет – это самолет, не машина времени. А рассматривая такой макет, скажем, Васильевского острова, какой нам тогда показали, испытываешь, зная нынешний Васильевский, сложное чувство: то же, но не то!

Да, да! Вот Ростральные колонны и томоновская Биржа. Вот "Двенадцать коллегий" – университет. Вот воронихинский Горный институт. Но… Что это вздымается там, на противоположном конце большой оси этого василеостровского, искони веков омываемого волнами Невы, ромба?

Замираешь в некотором недоумении, а потом ахаешь: так вот каким грандиозным запланировано удивительное строительство на северо-западной оконечности этого ромба. Вот, значит, каким будет выглядеть с воздуха этот необыкновенный "Анти-Китеж"!

Почему "Анти-Китеж"? Потому что Китеж-град, как известно, погрузился на дно таинственного озера Светлояр. А этот огромный "город в городе", будущий "новый Ленинград", чудом человеческого разума, воображения и умения как бы всплывет из-под волн Финского залива, утвердится на новой, намытой искусными инженерами и градостроителями земле.

Разглядывать эти макеты было уже очень интересно. А потом нас усадили в автобусы и повезли не по макету, – по живому, грохочущему, движущемуся, растущему городу. По тому городу, где более семи десятилетий назад я родился, в котором прожил, исключая время двух войн – гражданской и Отечественной, всю свою жизнь. По городу, который я, как сам привык думать и как иной раз утверждают мои читатели, знаю, как свои пять пальцев.

Довольно скоро выяснилось, что мои "пять пальцев" я помню далеко не достаточно. Нынешнего Большого Ленинграда я попросту не знаю.

Ехать было не просто интересно, – было предельно увлекательно.

Сначала я откровенно удивлялся и завидовал познаниям сопровождавших нас архитекторов: на протяжении долгого пути они узнавали каждое здание, старое и новое, вспоминали имя зодчего, его сооружавшего, знали все, что можно сказать про него хорошего и плохого. Я слушал и объяснения и возникавшие споры (архитекторов в машине было несколько) в оба уха. Все было для меня новым и часто неожиданным.

В то же время моя внутренняя "машина времени" – мы чаще называем ее просто "память" – неустанно несла меня по иным координатам моего внутреннего мира.

Я видел сквозь теперешний Московский проспект – Забалканский проспект моего отрочества и юности. Я вспомнил свое, то, о чем, вполне возможно, широкообразованный гид наш – он был намного моложе меня – знал только по книгам, чего он никогда не видел своими глазами.

Вот высится налево очень красивое, хотя, по нынешним понятиям, уже и несколько "старомодное", с длинным рядом колонн по фасаду, здание "Союзпушнины"… А ведь я помню время, когда примерно на его месте помещалась в 1917 году в низеньком желтом домике редакция нашей осузской газеты "Свободная школа".

В мае семнадцатого года я шел как-то в эту редакцию по выщербленному, сложенному из квадратных плит силлурийского известняка тротуару (всюду в городе были тогда только такие панели). И пыльная, бесконечно длинная простиралась передо мною окраинная улица, вся в таких же малорослых – нередко деревянных – домишках, без единого деревца на всем видимом своем пространстве, с деревянными столбами керосиновых фонарей, с желто-зелеными вывесками пивных и портерных, сине-красными – кабаков… Она лежала без признаков какой-нибудь рельсовой колеи на всем ее протяжении: сюда не только трамвай, даже и конка не ходила…

Все это, как странное видение, забрезжило в моих глазах сквозь огромные жилые дома по обеим сторонам нынешнего – зеленого, забитого потоками всевозможного транспорта – Московского проспекта… Асфальтового, просторного, с четырьмя линиями электропроводов – двумя трамвайными, двумя троллейбусными, кишащего грузовиками, такси, легковыми машинами, сотнями таких же автобусов, как наш… Странное, противоречивое создавалось во мне ощущение.

Единственное, что все-таки как бы соединяло в моих глазах, как застежка, "обе полы времени", был впереди, на фоне южного горизонта, четкий торжественный силуэт триумфальной арки – Московских ворот. Тогда они тоже виднелись там…

Ворота промелькнули, как в вихре… И вот уже – Заставская улица… Да, фабрика "Скороход" тоже стояла тут и в те времена. Но стояла она тогда уже как бы "на краю ойкумены", у границы обитаемого мира.

Что было там дальше, за нею? То, что бывает во всех городах за "заставами": мокрые капустные огороды, пустыри, свалки, какие-то таинственные водоемы со ржавой водой, залитые до верха карьеры…

А впрочем, почему лишь семнадцатый год?

Проносясь мимо "Электросилы", я напряженно искал глазами: где-то здесь, на правой стороне проспекта, тянущегося, как известно, по нулевому Пулковскому меридиану, этот завод в двадцатых годах кончался высоченной и глухой кирпичной стеной… Она была тогда так мощна и неприступна, что много лет спустя, в дни войны, слыша крылатые слова "У стен Ленинграда", я невольно представлял себе именно эту кирпичную громаду: в двадцать седьмом, двадцать восьмом, тридцатом годах мне частенько приходилось проходить вдоль нее…