Проблемы культуры. Культура старого мира - Лев Троцкий

Симптом тревожный! Сперва Столыпин, на другой день Меньшиков. А завтра Розанов посидит в том «уединении», которое является духовной родиной его лучших афоризмов (см. «Уединенное»), и выйдет оттуда с твердым убеждением, что нет ничего совершеннее государственного уклада Сев. – Американских Штатов.

Правда, Столыпин пока что оценил преимущества американской культуры несколько односторонне: ему главным образом понравилось, что трезвые американцы не испугались демонстративной голодовки мистрис Панкхерст{161}. И Меньшиков подошел к Америке как-то боком, со стороны прогонов, так что похоже даже на то, будто он дает публицистическое выражение неудовольствию какого-то другого ведомства, не получившего прогонов. Но – лиха беда начало.

Стоит только нововременцам начать углублять эту тему, и они могут прийти к совершенно неожиданным результатам. Они прежде всего вынуждены будут оглянуться назад, чтобы объяснить, как Соединенные Штаты пришли к своей деловитости, трезвому президенту и электрической кнопке. Первым делом они скажут: раса. Но что такое американская раса? Не что иное, как раса беглых европейцев. Старая Европа поставляла Америке недовольных, неприспособленных к условно-театральным, т.-е. снаружи внушительным, а на деле гнилым, пережившим себя архаически-феодальным общественным учреждениям. В Америку бежали те, которые не хотели верить по указке, которые не соглашались менять религию вместе со своим королем, те, которых преследовали на родине, как сектантов, врагов государственной церкви, те, против кого реакция выдвигала обвинение в еретичестве, в богоотступничестве и даже в ритуальных убийствах. В начале XVII века из Англии переселялись в Америку преследуемые пуритане, у порога XX века туда же укрылись гонимые духоборы. Недовольные социальными порядками, протестанты и мечтатели, люди, взыскующие вышнего града, сотнями тысяч покидали консервативную почву Европы для новаторских экспериментов и если не осуществляли своих идеалов, то научались бороться с препятствиями, подчинять себе природу и рационализировать жизнь. Политические и национальные протестанты, те, которые не мирились с австрийским господством в Италии, с абсолютизмом Габсбургов{162} в Венгрии, не уживались с 34-мя князьями в Германии, осколки польских восстаний, жертвы июньских дней и всех вообще контрреволюций оседали пласт за пластом на американской почве. И вот все эти недовольные, смелые, предприимчивые, сектанты, диссиденты, социальные утописты, политические и национальные протестанты, все те, которые были не в ладах с господствующей церковью и со своей полицией и которые мамелюкам европейской реакции казались социальными отбросами, – это они, свободные от пут сословности, национальных и исповедных ограничений, завоевывали девственные пространства для культуры. Это они первыми – еще до Французской революции – провозгласили неотчуждаемость прав человека и гражданина, сбросили с себя власть Британии, превратили колонию в самостоятельное государство, а это государство в «авангард Европы».

Можно было бы этот ход мыслей и еще продолжить, но мы этого не делаем, чтобы не сеять соблазна среди малых сих. В заключение приведем еще только отрывок из речи, которую нынешний президент Вильсон, столь тепло рекомендованный нам Меньшиковым, произнес 26 октября (н. ст.) в честь великого квакера Вильяма Пенна[286]: «Основной целью американских завоеваний, – сказал президент, – должно быть стремление к тому, чтобы каждый вершок континента принадлежал свободным людям с правом самоопределения, людям, у которых не может быть правительства, не опирающегося на их согласие. Я желаю, чтобы все западное полушарие поставило себе ту же священную цель и чтобы не оставалось более правительства, опирающегося на что-либо другое, кроме доверия народа».

Эти соображения глава американской республики высказал не спроста, а в пику. Кому? Разумеется – Мексике. Поэтому дальнейшее сопоставление двух культур мы смело можем предоставить мексиканским публицистам.

«Киевская Мысль» N 889, 19 октября 1913 г.

Л. Троцкий. ПОПРАНИЕ СИЛЛОГИЗМА

Революционное XVIII столетие стремилось установить царство силлогизма. Наши «60-е годы» тоже проникнуты были духом рационализма. Воинствующий силлогизм в обоих случаях был отрицанием неразумных идей и учреждений, которые в своей давности почерпают свои права на дальнейшее существование, не заботясь о предъявлении каких-либо других оправдательных документов. Рационализм не согласен и неспособен считаться со слепой инерцией, заложенной в исторические факты, – и еще менее того – с правами давности. Он хочет все проверить разумом и перестроить – на выводах из логических посылок. А так как далеко не у всех общественных учреждений логически сведены концы с концами, то силлогизм не может не представляться им крайне беспокойным и подозрительным субъектом, над которым нужен глаз да глаз. Цензура и есть ведь не что иное, как инспекция над силлогизмом. И если гражданам запрещают носить при себе оружие без разрешения полиции, то тем более необходим контроль префектов над применением столь огнестрельного оружия, как силлогизмы, из коих иные таксируются даже до 500 рублей (3 месяца в случае неуплаты). Стоит себе только представить, что в салон князя Мещерского[287] или в другую реакционную трущобу, где делается история, явился бы несгибаемый и неподкупный силлогизм и вмешался бы в беседу, что вышло бы из этого? Ничего хорошего, это ясно: хозяину пришлось бы кликнуть старшего дворника… Вот почему, между прочим, иные законопроекты о печати не могут служить образцами юридической логики; они построены на прямо-противоположном начале – на ненависти к силлогизму, этому самоуверенному и неутомимому подрывателю основ. Но мы отвлекаемся.

Молодое общество, молодой класс, как и молодой человек, – если он не трус и не тупица, – всегда склонны к силлогизму, к проверке разумом всего сущего. Рационализм знаменателен для эпох пробуждения. Из социальных сотов вырывается вчерашняя (n+1-я) «душа населения» и выходит на сцену, как «критически-мыслящая личность», во всеоружии силлогизма. За нею другая, третья, сотая… Силлогизм страшно заразителен, – и немудрено: индивидуальный опыт он возводит на степень общего опыта, – в этом ведь и состоит его неблагонадежная профессия.

При первом протесте под знаменем логики старые авторитеты, семейные, как и государственные, с непривычки страшно пугаются. Матушке, которую внезапно начинает донимать логикой 15-летний сын, кажется, что рушатся устои семьи. А будочникам разных степеней представляется, что выскочка-силлогизм немедленно потрясет все прочие устои. Оттого те формы государственности, которые, по природе своей, не в ладах с логикой, вынуждены вести истребительную войну против молодежи.

Молодой рационализм насквозь идеалистичен. Он верит в абсолютную силу человеческой мысли и предполагает, что уродливое и нелепое существует лишь милостью недоразумения. Он убежден, что достаточно открыть и формулировать истину, чтобы тем самым обеспечить ей путь к воплощению.

При первом решительном столкновении силлогизма с нелогичным, но дебелым фактом силлогизм терпит жестокое крушение. Этим он и морально компрометирует себя: «вот ваш прославленный разум, – сулил мир перевернуть вверх дном, а между тем отведен в участок за нарушение обязательных постановлений». И действительно: замок висит у двери незыблемо, у замка стоит недреманный Свистунов, а силлогизм сидит на хлебе-воде и выглядит, как мокрая курица. Это первое испытание имеет огромное значение – в жизни личности, как и в жизни общества. Отсюда начинается новая глава. Юноша, который замахивался на родителей силлогизмом, исходя из того соображения, что они одной ступенью ближе, чем он, к общей прародительнице-обезьяне, убеждается, что помимо иерархии разума существует социально-бытовая иерархия, которая на силлогизме не основана, но имеет перед силлогизмом то преимущество, что она осуществлена, а он не осуществился. Точно так же и передовая общественная группа вынуждена убедиться, что декларация разума сама по себе не разрушает покрытых плесенью стен Иерихона.

Рационализм, идеология пробуждения, раскрывается, как незрелая идеология. Выясняется, что силлогизм должен еще только найти свое место в живом процессе исторического развития; понять свое содержание не только как формально-обязательное, но и как исторически-необходимое; очертить свое поле действия; найти своего исторического носителя, – словом, перестать быть голым силлогизмом, а войти в живую систему общественного движения. Силлогизм бессилен, доколе бесплотен. Он должен войти в сознание масс, нагулять себе общественную мускулатуру, – только тогда он сможет развернуться в действии и воплотиться в учреждениях. Историческая диалектика не просто измеряет явления аршином разумности, а рассматривает их в их внутренней связи, в их возникновении, развития и гибели. Диалектика не отметает силлогизма, наоборот, она усыновляет его. Она дает ему плоть и кровь и вооружает его крыльями – для подъема и спуска. Только теперь силлогизм становится непобедимым.