Могу! - Николай Нароков

Глава 26

В тот день, когда узнали о самоубийстве Софьи Андреевны, Юлия Сергеевна решила: надо, чтобы Миша переехал к ним и жил у них. Елизавета Николаевна сразу же поддержала ее.

— Ну да! Ну да! Конечно же! — всплеснула она руками. — Нельзя же, чтобы мальчик оставался один! Как это можно!

Когда Мише сказали об этом, он было запротестовал.

— Но ведь это же… Это же вам будет неудобно и трудно! — несвязно пробормотал он, чувствуя, как ему хочется оставаться здесь и как ему страшно быть одному, в том доме.

— Вздор, вздор, вздор! — набросился на него Табурин. — Колоссальный вздор!

— Ну, конечно же вздор! — вмешалась Елизавета Николаевна. — Никаких трудностей и неудобств нет. Сами знаете, дом большой, свободные комнаты есть!..

Миша заколебался и неуверенно посмотрел на Юлию Сергеевну. И увидел на ее лице такую ласку и приветливость, что не выдержал: измученные за последние недели нервы дрогнули, и он откровенно, по-детски заплакал.

Через час или два Табурин привез его вещи и объявил Юлии Сергеевне:

— Я перевез Мишу! Получайте!..

Прошло несколько дней, прошла неделя, кончилась другая. Табурин почти ежедневно ездил к Борсу или говорил с ним по телефону, и всякий раз спрашивал одно и то же: «Когда же, наконец, освободят Виктора?» Борс спокойно уверял его:

— Остановка только за формальностями, за одними только формальностями! Будьте терпеливы!

— Но когда же? — горячился и выходил из себя Табурин.

— Этого я не знаю, но уверен, что уж не долго ждать осталось. Возьмите себя в руки: терпение, терпение и терпение.

В последние числа ноября дни стояли солнечные, ясные и по-осеннему ласковые. В один из таких дней все четверо сидели в гостиной и разговаривали. Юлия Сергеевна говорила, спрашивала и слушала, что ей отвечали, а сама время от времени взглядывала на большое окно, через которое была видна улица, решетка забора и входная калитка. Она ждала чего-то, и это было видно.

— Вы сегодня повидаете Борса? — спросила она Табурина.

— Я у него позавчера был! Нельзя же каждый день надоедать человеку с одним и тем же! — наставительно ответил Табурин.

— А что он сказал? — спросила Елизавета Николаевна.

— Да все то же: ждите! И теперь, говорит, ждать осталось совсем уж немного. Каждый день может случиться так, что Виктор у вас в доме появится!

— Ох, дал бы Бог! — вздохнула Елизавета Николаевна. Уж пора всему этому кончиться!

Юлия Сергеевна знала, что Табурин позавчера был у Борса, и знала, что сказал ему Борс. Но слушала внимательно, пристально, боясь пропустить каждое слово, хотя все слова Борса она уже знала, и их было немного. И оттого, что «каждый день можно ждать» освобождения Виктора, ее нетерпение выросло, дошло до края, мучило ее, и она не могла совладать ни с ним, ни с собою.

— А вдруг… — нерешительно сказала она. — А вдруг это будет сегодня?

И оттого, что это может быть сегодня, даже сейчас, она расцвела: глаза заблестели особым выражением, губы задрожали в сдержанной улыбке, и свет пробежал по лицу. Миша посмотрел на нее, и ему стало очень хорошо, как будто этот ее свет пробежал и по нему.

— Что это вы так смотрите на меня? — ласково спросила она.

— Какая вы… Какая вы красивая! — с несдержанной искренностью простодушно ответил Миша, но смутился и опустил глаза.

Смутилась и Юлия Сергеевна.

— Красивая? — с шутливой недоверчивостью спросила она.

— Да-с, красивая! — подхватил Табурин. — Миша очень прав, колоссально прав! Вы сегодня красивая! Да и не сегодня только, а все последние дни! Я вот смотрю на вас и… и вижу!

— Это вполне понятно! — покровительственно улыбнулась Елизавета Николаевна. — Когда к человеку приходит счастье, человек становится красивым. Так всегда бывает!

— Счастье? — словно не поняла этого слова Юлия Сергеевна.

— Ну, счастье, конечно, чересчур громкое слово, — смягчила Елизавета Николаевна, — но… но…

Она, конечно, знала о самоубийстве, знала и правду о преступлении. Но почему-то вела себя так, что об этой правде она упорно молчала и ни разу не заговорила о Софье Андреевне и об Иве. Но о том, что Виктор невиновен, говорила много и охотно, расхваливая его и даже отчасти восторгаясь им.

— Он очень милый, очень! Честный, непосредственный и мягкий человек! И я так рада, что все выяснилось, и он оказался совсем не причастен в этом злом деле! Я так рада!

Юлия Сергеевна понимала, что своими похвалами и своей приподнятой радостью Елизавета Николаевна старается как бы загладить то, в чем чувствует себя слегка виноватой перед Виктором: ведь она раньше не сомневалась в том, что Георгия Васильевича убил именно он. И Юлии Сергеевне было приятно, что Елизавета Николаевна понимает свою вину и старается ее загладить. Но вместе с тем она чувствовала в себе что-то давящее, даже иногда мучительное. Она вспомнила, как и сама она верила в виновность Виктора. И тогда ей хотелось что-то разъяснить и в чем-то оправдаться. Она тайком взглядывала на Табурина и пыталась по его лицу понять: помнит ли он то, что она говорила в начале, не упрекает ли он и не осуждает ли ее?

— Ну, кажется, пора уж завтракать! — прерывая разговор, сказала Елизавета Николаевна. — Борис Михайлович и Миша, наверное, уж проголодались!

Юлия Сергеевна сделала движение, чтобы встать.

— Сиди, сиди! — остановила ее Елизавета Николаевна. — Я сама все сделаю! Миша, вы поможете мне?

— Да, конечно! — сразу и охотно вскочил Миша.

— Так пойдем!..

Когда Юлия Сергеевна и Табурин остались вдвоем, оба долго молчали. Юлия Сергеевна несколько раз поднимала глаза и взглядывала на Табурина, видимо собираясь что-то сказать, но не решалась и молчала. А потом, очевидно, не выдержала и заговорила.

— Так вы думаете, что, может быть, даже сегодня?..

— Очень может быть! — Сразу понял ее Табурин. — Или завтра! Я же вам говорю, что каждый день ждать можно!..

— Но ведь если сегодня… Если сегодня…

— Что?

Юлия Сергеевна не ответила и стала думать что-то свое. И думая, все поглядывала на Табурина, то собираясь сказать ему что-то, то опять не решаясь. Наконец она словно бы не выдержала.

— Я хочу вас попросить, Борис Михайлович!..

— С удовольствием! Что прикажете?

— Не прикажу, а попрошу! Но только я не знаю, как это сказать!.. Это… Это нехорошее, и мне трудно высказать! Я уже несколько раз хотела просить вас, но не решалась… И вчера, и раньше… Так ведь трудно бывает говорить о нехорошем!

— Да, трудно!.. Но вы в таких случаях говорите сразу: прямо и просто! Так будет легче сказать!

— Да, но…

Она замялась. А потом справилась с собой и заговорила, но не поднимала глаз и не смотрела на Табурина.

— Вот, когда Виктор вернется… Он, конечно, будет много говорить о себе, и мы ему тоже будем много рассказывать… Тоже о себе! И вы… Если вдруг случится так, что вы вспомните… или просто к слову придется… Так вы ему не говорите! — мучительно закончила она.

— Чего не говорить? — не понял Табурин.

— Того, что я… — она густо покраснела почти до слез. — Что я… Помните? Что я почти верила, будто… будто это он… будто это он убил! — еле выговорила она эти слова. — Может быть, — заторопилась она, — может быть, я даже и не верила, но… Но я готова была верить!.. Не скажете? Нет?

Она подняла глаза и посмотрела умоляюще.

— Верили? — притворился Табурин, будто он очень изумлен и не понимает ее. — Да Господь с вами! Когда же это вы верили? Никогда такого не было, даже намека на такое не было! Конечно, мы с вами эти дела все время обсуждали и по-разному их перебирали: и так прикидывали, и этак, и вот как! Всякие предположения допускали и всякие гипотезы строили. Теоретически рассматривали и позицию Поттера, будто это Виктор убил. Но чтобы вы когда-нибудь на самом деле верили в его виновность или даже только сомневались когда-нибудь в нем, так такого никогда не было и быть не могло! Это вам сейчас чудится что-то такое нелепое, вот вы и клевещете на себя… Это в вас отголосок прежнего самообвинения, ужасно вам хочется хоть в чем-нибудь быть виноватой! А на деле, — диктуя и приказывая, непоколебимо закончил он, — на деле всегда мы оба твердо знали, что Виктор невиновен, и никогда в этом не сомневались. Вот!

— Знали? Да? Знали и верили? Мы оба? Оба?

— Конечно же, оба! Почему вам кажется, будто вы сомневались?

Юлия Сергеевна с недоверчивым подозрением посмотрела на него и увидела: он говорит открыто, бесхитростно и искренно, смотрит прямо и честно. И когда поймал ее пытливый, настороженный взгляд, то ничуть не смутился, а продолжал сидеть и смотреть, как ни в чем не бывало.

— Видите ли… — понизив голос, продолжала она. — Я не то, что не верила, но я не понимала: а как же пуговица? И волос? И если бы вы тогда с самого начала сказали мне все, что вы думали, я…