Евтушенко: Love story - Илья Фаликов

Текст листовки таков:

Товарищи! Все мы помним, каким нападкам всегда подвергалась современная литература: застрелился Фадеев, был подвергнут литературной казни В. Дудинцев, в нищете и безвестности умер Зощенко, в таком же положении оказался Пастернак, литературному гонению подвергался Аксенов.

Такая же участь постигла и Евтушенко. За смелое прекрасное стихотворение он, как Лермонтов, выслан в армию, на Кавказ со Дня Поэзии и других больших событий ближайшего времени.

Товарищи! Правда, с таким трудом нашедшая себе прибежище, вновь изгоняется из нас. Литература в опасности! Молчать больше нельзя! Выразим свое возмущение и потребуем возвращения Евтушенко в Москву. Сбор — 16 января в 12 часов на площади Маяковского, у памятника. Просьба не делать резких и необоснованных выпадов и нарушений и считать таковые провокационными.

ОЗПРЛ. Прочти и передай другому!

Конечно же все это наивно и отдает фарсом, и ребята предлимоновского запала явно не владеют слогом той литературы, во имя которой готовы взойти на эшафот. Тем более что сам Евтушенко давно сидит в Москве, склонясь над рабочим столом.

Написалось стихотворение «Эстрада».

Проклятие мое,                  души моей растрата —эстрада.Я молод был,                     хотел на пьедестал,хотел аплодисментов и букетов,когда я вышел                        и неловко встална тальке,                    что остался от балеток.Мне было еще нечего сказать,а были только звон внутри и горло,но что-то сквозь меня такое перло,что невозможно сценою сковать.И голосом ломавшимся моимломавшееся время закричало,и время было мной,                                     и я был им,и что за важность:                                 кто был кем сначала.И на эстрадной огненной чертевошла в меня невысказанность залов,как будто бы невысказанность зарев,которые таятся в темноте.Эстрадный жанр перерастал в призыв,и оказалась чем-то третьим слава.Как в Библии,                           вначале было Слово,ну а потом —                        сокрытый в слове взрыв.Какой я Северянин,                                    дураки!Слабы, конечно, были мои кости,но на лице моем сквозь желвакипрорезывался грозно Маяковский.И, золотая вся от удальства,дыша пшеничной ширью полевою,Есенина шальная головавсходила над моею головою.Учителя,                я вас не посрамил,и вам я тайно все букеты отдал.Нам вместе аплодировал весь мир:Париж, и Гамбург,                            и Мельбурн, и Лондон.Но что со мной ты сделала —                                              ты рада,эстрада?Мой стих не распустился,                                           не размяк,но стал грубей и темой,                                           и отделкой.Эстрада,              ты давала мне размахи отбирала таинство оттенков.Я слишком от натуги багровел.В плакаты влез                              при хитрой отговорке,что из большого зала акварельне разглядишь —                          особенно с галерки.Я верить стал не в тишину —                                                    в раскат,но так собою можно пробросаться.Я научился вмазывать,                                          врезать,но разучился тихо прикасаться.И было кое-что еще страшней:когда в пальтишки публика влезала,разбросанный по тысячам людей,сам от себя я уходил из зала.А мой двойник,                          от пота весь рябой,стоял в гримерной,                                конченый волшебник,тысячелик от лиц, в него вошедших,и переставший быть самим собой.За что такая страшная награда,эстрада?«Прощай, эстрада…» —                                       хрипло прошепчу,хотя забыл я, что такое шепот.Уйду от шума в шелесты и шорох,прижмусь березке к слабому плечу.Но, помощи потребовав моей,как требует предгрозье взрыва,                                                  взлома,невысказанность далей и полейподступит к горлу,                                сплавливаясь в слово.Униженность и мертвых и живыхна свете,                   что еще далек до рая,потребует,                  из связок горловыхмой воспаленный голос выдирая.Я вас к другим поэтам не ревную.Не надо ничего —                             я все отдам:и славу,             да и голову шальную,лишь только б лучше в жизни было вам.Конечно, будет ясно для потомков,что я — увы! — совсем не идеал,а все-таки —                   пусть грубо или тонко —но чувства добрые                            я лирой пробуждал.И прохриплю,                     когда иссякших сил,наверно, и для шепота не будет:«Простите,                  я уж был, какой я был,а так ли жил —                       пусть бог меня рассудит».И я сойду во мглу с тебя без страха,эстрада…

Вещь этапная, голос не мальчика, но мужа. Помимо четкого самосознания и всегдашнего чутья здесь даже просматривается космогоническая интуиция Большого взрыва в увязке с собственным пониманием Слова. Впрочем, наречие «вначале» выдает иночтение библейского «в начале». «Бог» осознается и пишется со строчной. Но торжественность тона и надрыв, сочетаясь, дают поразительный эффект. Автору можно поверить. Сойдет со сцены. Но он — обманет. Он все равно прикован к этой тачке. До конца.

В сентябре прошлого, 1965 года вышел «синий» Пастернак — однотомник синего цвета в большой серии Библиотеки поэта, и одновременно с выходом долгожданной книги был арестован автор предисловия к ней Андрей Синявский. Взяли и Юрия Даниэля. Их сочинения, нелегально уходя за кордон, публиковались на Западе под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак. На советско-юридическом языке это называлось «антисоветская агитация и пропаганда».