Бить будет Катберт; Сердце обалдуя; Лорд Эмсворт и другие - Пелам Вудхаус

Отсрочка оказалась роковой. Не только Фредди знал повадки пианиста. Дверь распахнулась, впуская рыжего верзилу, который поплевал на пальцы и приступил к действиям.

Слова, сказанные сгоряча, редко выдерживают проверку. В первые же мгновения стало ясно, что Дж. У. не сможет съесть заливщика с чаем. Он переоценил свои силы и являл позорное зрелище. Будто колосья под серпом, он почти сразу упал на пол, посыпанный опилками.

В таких местах, как Боттлтон, не считают до десяти над упавшим противником, а бьют его тут же. Что поделать, местный обычай. Фредди так хорошо его понял, что без колебаний бросился в самое пекло, издав пронзительный крик. Нет, он не любит кабацких потасовок, но больно видеть, как всякие верзилы убивают того, кого хочешь убить ты. Благородный дух не может вынести, чтобы другой делал его дело.

Обида была столь велика, что Ф. добился бы многого, если бы не вмешался вышибала. Честный малый пил пиво в задней комнатке, закусывая хлебом и сыром, но услышал зов долга и пошел на поле битвы, отирая рукой пот.

Вышибалы умны. Заметив сразу, что могучий детина сцепился с изящным, тонким, хлипким типом, он смекнул, что к чему, и схватил хлипкого. Дотащить его до дверей, словно мешок с углем, и вышвырнуть в пространство – дело поистине плевое, раз начхать.

Так и случилось, что лорд Блистер, возвращавшийся с недавнего митинга, заметил, что его племянник летит, словно падающая звезда. Он велел шоферу остановиться и выглянул наружу.

– Фредерик! – позвал он, не совсем разбираясь в ситуации.

Племянник не отвечал. Собственно, он поднялся и устремился к двери, чтобы завершить прерванный спор. Как вы помните, поначалу он хотел убить пианиста, но теперь мыслил шире, подключив верзилу, вышибалу и всех, кто встанет на пути.

Лорд Блистер вышел из машины ровно в тот миг, когда племянник снова вылетел на улицу.

– Фредерик! – вскричал он. – Что это значит?

И схватил племянника за руку.

Каждый мог бы ему сказать, чем он рискует. Есть время хватать племянников за руку и есть время не хватать. Одна рука, естественно, оставалась свободной. Ею Фредди и дал дяде в глаз. Потом, устало отерев лоб, он снова кинулся в «Гуся».

Все эти штуки – амоки, берсерки и тому подобное – плохи тем, что наступает утро. Когда Фредди еще лежал в постели, дядя, ее покинув, явился к нему и потребовал объяснений. Фредди был слишком слаб, чтобы хорошо вывернуться, и все ему рассказал, включая историю с орехом, после чего злосчастный пэр вынес приговор.

Нет, сказал он, жениться Фредди не надо. Бесстыдно, что там – бесчеловечно, навязывать такого кретина приличной девушке, как, собственно, и всякой другой. После этих жестоких слов шел сам приговор: доехать поездом до Блистер-Реджис, машиной – до Блистер-Тауэрс, где и сидеть до дальнейших приказаний. Только так, полагал дядя, можно оградить от зла род человеческий.

Пришлось позвонить Доре и сказать, что пир отменяется.

– О Господи! – сказала она, но прозорливый Фредди понял, что это – замена словам «А, черт!».

Когда он объяснил, что должен уехать за город, манера ее изменилась, голос повеселел.

– Ну, что же, – сказала она, – мы будем без вас скучать, но счет я вам пошлю.

– Это мысль, – отвечал Фредди. – Одно плохо – я его не оплачу.

– Почему?

– Нет денег.

– Почему?

Фредди поднапрягся и рассказал ей все. При слове «пари» она неприятно вскрикнула. Позже, покричав «Алло, алло!», он повесил трубку. Что-то подсказывало ему, что еще одна любимая девушка ушла из его жизни.

Когда, вполне резонно, он собрался в клуб, чтобы там выпить, и уже был на улице, ему попалось под ноги что-то небольшое и склизкое, короче говоря – Дж. У.

Собрав все силы, чтобы довершить начатое, Ф. с удивлением услышал, что тот горячо его благодарит за спасение жизни.

Когда тебя благодарят за спасение, бить человека нельзя, особенно если твой девиз – «noblesse oblige». Когда тот говорит, что времена тяжелые, и просит вспомоществования, делать нечего, ты сдаешься. Фредди дал шиллинг, но, вернувшись недели через три и прочитав в «Морнинг пост», что сочетаются браком Персиваль Александр, старший сын лорда Хотчкинса, и Дора, единственная дочь покойного сэра Рэмсуорти Пинфолда, он дал больше, поскольку мелких денег у него не было. Вот оно как…

Трутни вдумчиво помолчали.

– Такова жизнь, – сказал наконец средний.

– Именно, – сказал старший. – Такова.

Младший с ними согласился.

УКРИДЖ И «ДОМ РОДНОЙ ВДАЛИ ОТ ДОМА»

© Перевод. И. Гурова, наследники, 2012.

Кто-то постучал в мою дверь. Я подскочил на постели, как от удара током. Если не считать Макбета, не думаю, что кого-либо еще настолько потрясал оглушительный стук. Было три часа ночи, а в лондонских квартирах жильцов редко будят в подобный час подобным образом.

Тут дверь отворилась, и я узрел озаренный лучами свечи профиль римского императора, принадлежащий моему домохозяину Баул су. Бауле, как все владельцы меблированных комнат в окрестностях Слоун-сквер, начал жизнь дворецким и даже в клетчатом халате сохранял немалую долю холодного величия, ввергавшего меня в такой трепет днем.

– Прошу прощения, сэр, – сказал он тем сурово-сдержанным тоном, каким всегда обращался ко мне. – У вас, случайно, не найдется суммы в восемь шиллингов и шесть пенсов?

– Восемь шиллингов?

– И шесть пенсов, сэр. Для мистера Укриджа.

Эту фамилию он произнес с почтительной нежностью. Одной из самых великих загадок в моей жизни остается вопрос, почему этот богоподобный человек со мной, тем, кто всегда платит за квартиру аккуратно, обходится с холодным hauteur[51], будто я нечто желторотое в брюках мешком, которое он засек вонзающим рыбный нож в entrée[52], буквально стелется перед Стэнли Фиверстоунхо Укриджем, который много лет был – и остается – признанным пятном на роде человеческом.

– Для мистера Укриджа?

– Да, сэр.

– А зачем мистеру Укриджу восемь шиллингов и шесть пенсов?

– Уплатить за такси, сэр.

– Вы хотите сказать, он здесь?

– Да, сэр.

– В такси?

– Да, сэр.

– В три утра?

– Да, сэр.

Я ничего не понимал. Собственно говоря, деяния Укриджа последнее время окутывала тайна. Я не видел его уже несколько месяцев, хотя и знал, что в отсутствие своей тетки, известной романистки, он водворился в ее особняк на Уимблдон-Коммон в роли своего рода сторожа. И уж вовсе сверхтаинственным было письмо, которое как-то поутру я получил от него с вложением десяти фунтов купюрами – в счет, как объяснил он, сумм, одолженных ему мною в прошлом, за каковые, добавил он, его благодарность остается безграничной. В пояснение этого чуда он добавил только, что его гений и оптимистическая прозорливость наконец открыли ему путь к богатству.

– Деньги на тумбочке.

– Благодарю вас, сэр.

– А мистер Укридж не упомянул, почему ему взбрело в голову носиться по Лондону в такси в такой час ночи?

– Нет, сэр. Он просто осведомился, нет ли у меня свободной комнаты, и пожелал, чтобы я подал туда виски и содовую. Я это исполнил.

– Так он сюда надолго?

– Да, сэр, – ответил Бауле с чинной радостью. Ну, просто-таки отец Блудного Сына.

Я надел халат и вышел в гостиную. Там, как и предуведомил Бауле, имелись виски и содовая. Я не особенный любитель возлияний в глухие часы ночи, однако счел благоразумным смешать себе стаканчик. Опыт подсказывал мне, что в случаях, когда С.Ф. Укридж обрушивается на меня из темной бездны, лучше быть готовым ко всему.

В следующую секунду ступеньки задрожали под тяжкими шагами, и муж гнева самолично вступил в комнату.

– Какого дьявола… – вскричал я.

И мои чувства не нуждались в оправдании. Ибо я был готов к появлению Укриджа, но не к его появлению в подобном костюме. Щегольством он никогда не страдал, но теперь в своем пренебрежении к одежде достиг неизмеримых глубин. Поверх полосатой пижамы с соответствующими штанами на нем был желтый макинтош, его неизменный спутник в стольких-стольких неблагоуханных приключениях. Ступни облегались шлепанцами. Носки отсутствовали. И выглядел он выскочившим из огня погорельцем.

На мое восклицание он ответил безмолвным приветственным взмахом руки. Затем, поправив пенсне, скрепленное с его выдающимися ушами проволочками от бутылок с шипучкой, он в могучем порыве устремился к графину.

– А-ах! – сказал он, ставя стакан на стол.

– Какого дьявола, – спросил я, – ты шляешься по Лондону в таком облачении?

– Не шляюсь, Корки, старый конь. Я прибыл прямо из Уимблдона. А почему, малышок? А потому, что я знал – у истинного друга вроде тебя дверь будет снята с цепочки, а в окне гореть свеча. Как у тебя с носками на данном отрезке времени?

– Один носок найдется, – ответил я осторожно.

– Завтра они мне понадобятся. А также рубашки, нижнее белье, галстуки, костюм, шляпа, штиблеты и пара подтяжек. Ты видишь перед собой, Корки, обездоленного человека. Ты даже можешь сказать, заново начинающего жизнь.