Из воспоминаний - Жорес Медведев

После начала советской военной акции в Афганистане и высылки А. Сахарова в Горький диссиденты как движение были не только разобщены, но и практически разгромлены. В Москве продолжали жить и работать лишь несколько человек, почти не общавшихся друг с другом. Меня, например, оставили на свободе, но под жестким гласным надзором. Пост милиции был поставлен прямо рядом с дверью моей квартиры. Три человека в милицейской форме дежурили здесь круглосуточно, не позволяя приходить ко мне ни иностранным корреспондентам, ни приезжим, ни московским друзьям. Мои передвижения по городу также контролировались. Этот пост был снят только в конце мая 1985 года.

Движение диссидентов, как я уже говорил выше, оказало слабое влияние на характер, общую картину и мотивы перестройки. Конечно, если бы перестройка началась в 1975 году, то влияние диссидентов на идеи и направление перестройки могло оказаться сильнее.

Но через десять-двенадцать лет, в 1985–1987 годах, диссиденты уже не могли находиться в центре событий. Перестройка породила не только надежды, но и большой интеллектуальный и культурный подъем в обществе. Тиражи популярных журналов возросли до одного-трех миллионов экземпляров, тиражи популярных газет исчислялись цифрами от трех до семнадцати, а порой и более двадцати миллионов экземпляров. Публиковалось огромное количество материалов на темы, которые раньше могли затрагивать только диссиденты в эмигрантских журналах или материалах Самиздата. В 1990 году цензура была вообще отменена, и поток очень важных и интересных публикаций еще более возрос.

Однако на первый план в 1987–1989 годах и позднее вышли не диссиденты, а большая плеяда историков, политологов, социологов, экономистов, деятелей культуры и искусства, общественных деятелей, которые и в начале 80-х годов активно работали в научных учреждениях, в газетах и жуpналаx, в государственных органах, в партийном аппарате, в высших учебных заведениях. Эти люди уже занимали такие посты и такое положение в обществе, которое позволяло им быстрее других использовать открывшиеся для общественной науки и публицистики новые позиции. Они не оттесняли диссидентов, последние еще не были готовы к такой работе, да и власти еще не избавились от своих предубеждений. Гавриил Попов и Александр Ципко, Николай Шмелев и Юрий Афанасьев, Евгений Амбарцумов и Владимир Селюнин, А. Мигранян и А. Яблоков, Алесь Адамович и Михаил Гефтep, Федор Бурлацкий и Юрий Буртин, А. Нуйкин и А. Бутенко, И. Клямкин и Юрий Черниченко, а также десятки других авторов обрели популярность как «прорабы» и идеологи перестройки.

Это был естественный процесс, и в этом нет ничего обидного для диссидентов. Напротив, активисты перестройки устраняли барьеры и догмы, создавали новую общественную атмосферу, которая позволила вскоре вернуться в советскую и российскую общественную жизнь и тем диссидентам, которые стремились снова включиться в общественную и культурную жизнь страны, хотя очень часто уже на вторых и третьих ролях.

Перестройка создавала и в области идеологии и культуры, и в общественных науках определенную конкурентную среду, которой здесь не было в прежние десятилетия. Диссиденты шестидесятых годов обычно превосходили своих коллег по мужеству, по непримиримости ко лжи, по неприятию догм, то есть главным образом в нравственной области. Но они далеко не всегда были лучшими профессионалами или самыми умными и способными людьми в своей науке или в сфере культуры. Солженицын вовсе не являлся самым лучшим русским прозаиком или стилистом. Сахаров вообще не был профессионалом в общественных науках.

Начав работу над книгой о Сталине, а затем и над книгой о социалистической демократии, я встречался в 1964–1967 годах со многими историками из Института истории АН СССР, с работниками Института марксизма-ленинизма, с научными сотрудниками Института мирового рабочего движения. Было нетрудно убедиться, что очень многие из этих людей обладают гораздо большими возможностями и профессиональными способностями для выполнения той работы, которую я начал. Но они не хотели ее делать, хотя многие из них готовы были мне помогать советами и материалами. До 1970–1971 годов мне много помогли такие ученые и даже работники ЦК, как Георгий Шахназаров, Александр Бовин, Юрий Красин, Виктор Данилов, Яков Драбкин, Михаил Гефтер, Владимир Ядов.

После того как мои первые книги вышли в свет за границей и давление на меня значительно увеличилось, я caм должен был прекратить такое сотрудничество с «легальными» учеными. Нo, конечно, я могу и сейчас быть только благодарен этим людям за сотрудничество. Диссидентство – это личный выбор. Оно создает опасности и для самого диссидента, и для его семьи, и для тех людей, которые ему помогают. Оно создает немало трудностей и для друзей. Многие из моих друзей не хотели выделяться в официальной науке, фальшивый характер которой был для них очевиден. Но они не хотели и идти на полный разрыв с этой наукой, что ставило бы их самих и их семьи в трудное положение. Со своими друзьями я сохранил связь и обмен мнениями даже в самое трудное время в 70—80-е годы. Но почему те, кто имел хорошие знания, способности, не могли выступить со своими идеями в новой обстановке? Только иногда эти выступления создавали некоторые сомнения. Специалисты по борьбе с троцкизмом оказались, естественно, и лучшими авторами для нового образа Троцкого. Борцы с «правым уклоном» стали писать апологетические статьи о Бухарине.

Но и в этом случае я воздержался бы от порицания. Возвращение диссидентов или их произведений в общественную и культурную жизнь страны было, несомненно, важным, но все же не определяющим фактором ни в годы перестройки, ни в идейной или идеологической атмосфере девяностых годов. Нельзя не отметить, что диссидентская культура была не единственным «инородным» для прежней советской культуры телом, которое вошло в нашу действительность с конца восьмидесятых годов. Не буду говорить здесь о ценностях мировой культуры, о которых все мы имели часто самое приблизительное представление. Не стану затрагивать и тему сомнительных достижений западной массовой культуры, которая также оказала немалое влияние на российскую действительность 90-х годов. Нельзя не отметить и возвращение в Россию реальных ценностей, созданных всей послереволюционной эмиграцией.

Известно, что массовая эмиграция русских, украинцев и евреев из России началось еще в конце XIX века и продолжалась волнами в 1900–1914 годах. Эта эмиграция шла за счет беднейших слоев населения. Целыми семьями люди уезжали в США и Канаду в поисках лучшей доли. Уезжали насовсем, не думая возвращаться. Еврейские семьи уезжали от начавшихся в России погромов и проводившейся в стране дискриминации («черта оседлости» для иудеев). Уезжали также литовцы, латыши и эстонцы. В Северной Америке эти национальные потоки не сливались в единую «российскую» эмиграцию.