Разум и чувства и гады морские - Джейн Остин

— Так держать! — раздался вдруг голос. — Бот пловчиха, которой я горжусь!

Подняв голову из воды, она увидела: рядом плыл ее милый Эдвард! Он протянул ей руку, и стоило им соприкоснуться, силы их удвоились. Дальше они плыли как один пловец, синхронно гребли к спасительному укрытию шхуны.

Неужели? И в самом деле, прямо по курсу на носу «Ржавого гвоздя» мистер Бенбоу с его уже привычной ей хмурой миной и перьями в бороде кричал и махал руками!

— Люди за бортом! — кричал он.

К бортам сбежались его соратники — были тут и мистер Палмер, и Одноглазый Питер, и Двуглазый Скотти и юный Билли Рафферти… и даже миссис Палмер, с веселым смехом обнимавшая младенца. Все дружно подбадривали Эдварда и Элинор самыми забористыми пиратскими словечками. Не прошло и минуты, как они вырвались из течения, тянувшего их в пасть чудовища, и вскоре уже вскарабкались по брошенным им снастям и поднялись на борт.

— Лево руля, Питер! — скомандовал мистер Бенбоу. — Лево руля и полный вперед! Если мы не сбежим от этого червяка, то к закату будем рассекать волны его желудочного сока!

Марианна, миссис Дэшвуд и все прочие уже были выужены из моря, и через какие-то пятнадцать минут шхуна мчалась прочь из девонширских вод, подальше от Левиафана. Завернувшись в одеяла, все сидели на корме и потягивали из чашек горячий грог, слушая печальный рассказ мистера Палмера о том, чему они только что стали свидетелями.

— Моя жена упорно считает меня «чудным», — начал он, — а остальные приписывают мой характер природной желчности или несварению желудка. Я же объясняю его тем, что и является на самом деле его причиной, — глубочайшей беспросветной меланхолией, какая случается, если заглянуть в черное око времен и познать сокровенные тайны Земли.

Это произошло в экспедиции, полдюжины лет спустя после того, как я оставил службу его величества и присоединился к сэру Джону в его поисках туземного проклятия, которое принесло в мир Большую Перемену. Буря выбросила нас на каменистый островок в нескольких морских милях к северо-северо-западу от побережья Тасмании. Там, на камнях, мы прожили четырнадцать долгих месяцев в самодельных палатках, сшитых из обрывков наших парусов. Днем мы охотились на волков и обезьян, бывших нашим единственным источником пищи, ночи проходили в постоянном страхе перед бурей, тысячами местных разновидностей комаров и дождевых червей.

Однажды я нашел пещеру. Из тьмы доносился странный хор голосов, мне почудилось, будто на меня смотрит пара сверкающих глаз. Уставший от монотонности нашего островного бытия, я не сомневался, что так или иначе моей жизни наступит конец, и не видел ничего страшного в том, чтобы исследовать представшую передо мной загадку. Так я решил изучить пещеру — и как же горько я с тех пор каждый день жалею об этом!

Я спустился всего на несколько ярдов, когда меня схватило множество — тысячи! — рук и швырнуло оземь. Твари, напавшие на меня (я не сомневался, что это кровожадные звери, хотя потом узнал, что они были людьми), тащили меня в глубь пещеры и повторяли ужасным хором: «К'ялох Д'аргеш Ф'ах! К'ялох Д'аргеш Ф'ах!»

С моего тела сбрили все до единого волоски, зубы заточили кусочком кремня. Я был весь в ссадинах от их грубого обращения. Голого, дрожащего и окровавленного, меня оставили с тем, кто держал себя как вождь. Думаю, не стоит описывать мое изумление, когда он заговорил по-английски, пусть голос его и звучал резко, как будто он давно не пользовался этим языком.

Он оказался членом пещерного племени, когда-то, как и все люди, жившего на поверхности, но теперь спустившегося под землю, чтобы поклоняться пантеону жестоких богов-чудовищ, которых они называли К'ялох. К'ялох — древняя раса, старше людей и даже зверей, старше, чем Большая Перемена, старше, чем само время. Они спят в ожидании того дня, когда смогут пробудиться. И когда они проснутся, все, что мы знаем, будет разрушено. «К'ялох Д'аргеш Ф'ах, — сказал тогда вождь. — Левиафан спит, но скоро он проснется».

История о том, как я сбежал и вернулся домой, довольно долгая, — заключил Палмер. — Но ее незачем рассказывать, ведь ничто на свете не имеет никакого смысла. Если я молчу… если я чудной — так это потому, что с тех пор жизнь мало мне интересна. Да и как она может… что толку предаваться банальным людским делам? К'ялох Д'аргеш Ф'ах, — повторил он медленно. — Скоро Левиафан проснется.

Палмер посмотрел на своих задумавшихся слушателей, на морские воды, бурлящие там, где когда-то был остров Погибель.

— Он проснулся.

Должно быть, в человеческом сердце есть что-то, возможно, какая-нибудь естественная жидкость, которая сдерживает печаль, даже если ее требуют самые тяжкие обстоятельства. Видимо, поэтому Дэшвуды все еще пребывали в том же благостном расположении духа, какое царило на Погибели перед пробуждением Левиафана, несмотря даже на то, что не верить рассказу мистера Палмера у них не было причин. Миссис Дэшвуд не могла уснуть от счастья (и не в последнюю очередь оттого, что спать ей приходилось на койке Одноглазого Питера, который любезно ее уступил) и не знала, как получше обласкать Эдварда или похвалить Элинор, как возблагодарить небо за его избавление, не ранив, однако, при этом его чувств, как дать им возможность побыть наедине и в то же время налюбоваться на них и насладиться их обществом.

Марианна могла выразить свое счастье лишь слезами. Невольные сравнения порождали сожаление, и ее радость, не менее искренняя, чем любовь к сестре, не располагала ни к шумной веселости, ни к разговорам.

— Арр, — только и говорила она, вторя окружавшим ее пиратам. — Арр.

Но что же Элинор, что чувствовала она, сидя на корме «Ржавого гвоздя» и вглядываясь в горизонт, туда, где когда-то был ее дом? С того самого мгновения, как она узнала, что Люси вышла за другого, что Эдвард свободен, и до тех пор, как очутилась в океане и ей пришлось плыть что было сил, лишь бы не пойти чудовищу на закуску, она пережила бурю разнообразных настроений, и не хватало среди них только спокойствия.

Но едва она осознала, что последнее сомнение, последняя забота рассеялись, едва сравнила свое теперешнее положение с тем, каким оно было совсем недавно, и убедилась, что Эдвард, не потеряв лица, освободился от уз предыдущей помолвки и немедленно воспользовался своей свободой, чтобы просить ее руки и признаться в любви, такой нежной и верной, какой она ее и представляла, а затем помог ей бежать от древнего чудовища в буквальном смысле размером с остров, как на нее нахлынуло счастье столь огромное, столь всеобъемлющее, что потребовалось несколько часов, чтобы унять нервы и хоть как-то успокоить свое сердце.