Волчица и Охотник - Ава Райд

ем ничего, что не добыл сам. А когда я должен присутствовать на пирах, то позволяю вину лишь коснуться моих губ, но никогда не глотаю его. Я знаю, что между Нандором и короной стою только я и что он сделает всё, чтобы вцепиться мне в горло.

У меня пересыхает во рту.

– Он думал, что, убив меня, заставит тебя усыпить бдительность.

Гашпар коротко кивает, не глядя мне в глаза.

– Всё это уже не имеет значения, – вспышка боли пронзает меня, и я вздрагиваю. – Он слишком силён. Нет никакого способа остановить его. Даже моя магия оказалась против него бессильна.

– Тогда ты должна позволить королю получить её, – говорит Гашпар. – Вашу видящую. Это – не сила турула, но её достаточно, чтобы мой отец сумел удержать корону.

– Котолин, – говорю я, и это имя падает, словно камень, сброшенный со скалы. – Её зовут Котолин.

Вижу, как замешательство на лице Гашпара сменяется пониманием, и сразу же становится жёстче.

– Девушка, которая мучила тебя. Та, что оставила тебе этот шрам.

Его большой палец касается моей левой брови, рассечённой белым шрамом. Воспоминания о синем пламени вспыхивают, но не ранят меня, как прежде, сейчас, когда я знаю, что Котолин сидит в королевской темнице, возможно даже, в той же камере, где была я.

– Если я позволю ей погибнуть, то признаю, что Вираг была права, – говорю я. Это признание кажется постыдным, ядовитым, но выражение лица Гашпара не меняется. – Что она оказалась права, когда изгнала меня, и что все мы, волчицы, – не более чем тёплые тела. И к тому же я уже говорила твоему отцу: магия видящих – это не то, что ты думаешь. Это даст королю лишь часть силы турула.

– Ивике, подумай, что ты говоришь.

– Я и думаю, – огрызаюсь я. Гнев и отчаяние смывают всю боль. – Разве не понимаешь, как много я об этом думала? Если я спасу Котолин, то потеряю всю свою власть в этом городе, всю власть над решениями короля, и всякую возможность защищать Йехули. Защищать моего отца, и… – я не могу заставить себя признать, о чём ещё я думаю: когда Жигмонд рассказал мне историю о глиняном человеке, он умолял, чтобы в этот раз их спасла я. – Ты не представляешь, как тщательно я пыталась взвесить свои слова.

Гашпар отстраняется, вскинув голову. На миг его взгляд стал твёрдым, как обсидиан.

– Думаешь, я не понимаю? Именно ты когда-то – вот уже так давно – сказала, что мы похожи. Ты использовала это откровение как оружие против меня. Каждое моё действие – это выбор между почитанием памяти матери и служением отцу. Вряд ли ты найдёшь кого-то, кто понимает эту борьбу лучше.

В ужасе сжимаю губы. Я не думала, что он так хорошо запомнит мои слова – слова, которые я бросила ему в гневе, не зная, как сильно они будут жалить.

– Прости меня, – говорю я, глядя в пол. – И за это, и за тысячу других мелких жестокостей.

Гашпар не отвечает, но я слышу, как меняется его дыхание. Я чувствую себя кузнецом – передо мной всё разложено по кусочкам, и я как-то должна выковать из них оружие. Но любое лезвие, которое я выкую, будет обоюдоострым. Я не могу помочь Котолин, не навредив отцу. И я не могу спасти язычников, не обрекая на смерть Йехули. Единственное, что может оказаться достаточно могучим, чтобы остановить Нандора, лежит в сотне миль отсюда, в Калеве – крохотное оранжевое пятнышко на сером горизонте.

Не знаю, когда вдруг я стала настолько обременена чужими надеждами, привязанностями и жизнями. Мне почти хочется плакать от осознания того, сколько людей погибнет или будет изгнано, если я совершу неправильный выбор. Моя голова склоняется над согнутыми коленями, боль всё ещё ползёт по моему плечу, словно стая мошек.

– Худшее, что Нандор сделает с Йехули, – это изгонит их. – Мои слова на вкус такие горькие, что кажется, я могу умереть прежде, чем закончу фразу. – Но Кехси он хочет сжечь дотла.

Гашпар медленно кивает. Его рука приближается к моей, но лишь чуть касается того места, где был мизинец. Пространство между нами кажется меньше, чем когда-либо. Раз он преклонил колени перед отцом, чтобы молить о моей жизни, мне кажется справедливым, если я преклонюсь перед ним сейчас.

– Пожалуйста, – прошу я, но когда поднимаю голову, то по выражению его лица вижу, что он уже согласился.

Длинные тени преследуют нас по коридору, призрачные пальцы цепляются за мой волчий плащ. Я не знаю, успел ли Нандор понять, что меня нет, но у меня нет времени обернуться и проверить. Я не останавливаюсь, пока мы не оказываемся на вершине лестницы, ведущей вниз, в подземелье, но даже тогда – лишь затем, чтоб отдышаться. Рана у меня на плече горит клеймом. Я иду, спотыкаясь, по ступенькам, опираясь на Гашпара, чтобы удержаться на ногах. Перед глазами то и дело мутнеет от отблесков факела на стене.

Котолин сидит в той же камере, что и я, прижавшись к скользкой от плесени стене. Светлые волосы – влажные и спутанные, а на идеальной скуле пульсирует ещё один синяк. При виде меня она поднимается; глаза горят словно сапфиры и полны сдерживаемого отвращения.

– Что ты здесь делаешь? – тихо спрашивает она. – Пришла, чтобы доставить меня к королю? Как долго ты пробыла в столице, прежде чем встать перед ним на колени?

Её жестокость заставляет меня пожалеть о своём решении, но лишь на мгновение. Я не могу смотреть, как умирает ещё одна волчица, пусть даже это – Котолин. Делаю шаг вперёд и обхватываю железную решётку её камеры; нити Эрдёга туго натягиваются на моём запястье. Закрываю глаза, а когда открываю – прута решётки уже нет. Я ни за что не держусь, но моя ладонь стала оранжевой от ржавчины.

– Как? – заикаясь, спрашивает Котолин. – Ты всегда могла…

– Думаешь, я бы стала терпеть даже половину твоих злобных шуток? Если бы могла, – перебиваю я, стискивая зубы, когда меня пронзает новая волна боли. – Пойдём за мной.

– Куда? – Её взгляд мечется между Гашпаром и мной. – Я никуда не пойду ни с тобой, ни с Охотником.

Внутри скручивается ярость. Несмотря на головокружение, я протягиваю здоровую руку через решётку, хватаю её и вытаскиваю из камеры.

– Я спасаю тебе жизнь, – огрызаюсь я. – Ещё хоть слово – и я передумаю.

Котолин окидывает меня холодным взглядом. Потом медленно высвобождается из моей хватки и отирает свой одолженный волчий плащ.

– У тебя рука в крови, – говорит она.

На этот