Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 31. Ефим Смолин - Несущий Слово

В разливе…

Сказать вам, что в настоящее время я живу в сумасшедшем доме, — это значит ничего не сказать… Потому что сегодня любой дом — сумасшедший. Я вам больше скажу: сегодня такая жизнь, что вместо любого адреса, скажем, «Тверская, дом 17», спокойненько можно писать: «Тверская, сумасшедший дом, семнадцать».

И все у нас было как у людей — никаких там эксцессов, никто Македонским или Наполеоном не прикидывался, потому что у нас публика в основном образованная, все знают, что Наполеон — это торт… А уж тортом прикинуться — это вообще последнее дело…

Правда, была в женской палате одна дама… Ее как-то ночью из-под санитара Василия вытащили… Она при этом кричала, что она — Анна Каренина, а Василия приняла за паровоз, вот под него и легла… А Василий при этом делал так: «У-у, чух-чух-чух…»

Но до скандала не дошло. Вася объяснил, что применял к пациентке метод щадящей психотерапии. Это когда, если кто кем-нибудь прикинется, ему морду не бьют, а щадят — кивают и всячески подыгрывают…

И все у нас было тихо, пока не пошли в наш сумасшедший дом косяком бывшие партработники. Свихнулись-то они давно, сразу после отмены руководящей роли КПСС. Но, видно, какое-то время еще держались, надеясь, что старое назад вернется. А когда поняли, что шиш им с маслом, тут они окончательно мозгами и поехали…

В среду к нам в палату «Ленина» привезли… У нас уже были свой Каменев, свой Дзержинский, а Ленина еще не было…

Мы, дураки, конечно, обрадовались. Но вы нас тоже поймите — ну что нам этот Дзержинский? Он или обои ест, или стоит два часа у умывальника в туалете и за всеми подслушивает. А если увидит, что его засекли, сразу воду включает, мыло берет и приговаривает: «У чекиста должны быть чистые руки…»

Нет, конечно, с Лениным вроде как веселей стало…

Ну, что сказать про него? Нас из третьей палаты часто спрашивают, какая у Ильича главная черта? И я всегда отвечаю: «Простота. Прост, как правда…»

Когда санитар Василий привел его к нам, он поздоровался со всеми запросто, за руку, а с Урицким даже за ногу, тот в это время на люстре висел, качался…

Подошел ко мне:

— Ленин, Владимир Ильич…

— Очень приятно, — говорю. — Давно это у вас?

— Да месяца три, — отвечает. — Смотрю — лысеть начал, бородка пошла, закартавил… А вы здесь с чем, батенька?

— А что я? — говорю. — Я-то нормальный, я-то случайно тут.

— Понятно-понятно, — Ленин говорит. — Ваша как фамилия?

— Моя — Зиновьев. — отвечаю.

Тут санитар Василий ему газеты принес.

— Товарищ Василий, — Ленин спрашивает, — это что, вся пресса? А где же черносотенные издания?

И Василий в соответствии с щадящей психотерапией стал выкручиваться, говорить, что в следующий раз обязательно, а Ленин его чехвостил за нерадивость…

Но тут в палату заглянул какой-то тип в женском платье.

— Керенский? — встрепенулся Ленин и тут же нахлобучил парик и достал документы на имя немого финского батрака…

— Да нет, — сказал тип в платье, — я просто «голубой»…

Но Владимир Ильич — не дальтоник какой-нибудь, он видел, что платье на мужике не голубое, а вовсе розовое, заподозрил обман и решил на всякий случай скрыться от ищеек Керенского…

Ленин вытащил свою кровать на середину палаты, сделал из простыни шалаш, юркнул в него, а мы всей палатой напрудили вокруг — получился Разлив… И мы с Дзержинским по очереди плавали к Ильичу на ночных суднах…

Вышколенный медперсонал в соответствии со своими щадящими методами сквозь пальцы смотрел на наши штучки, тем более что Ленин до поры до времени тихо сидел себе в шалаше, никого не трогал, и няньки, разнося завтрак, по утрам подходили ко мне или к Дзержинскому, протягивали тарелку, подмигивали и говорили: «Отвезите Ильичу..»

Каждый раз, когда мы подплывали, Ленин выскакивал из шалаша, как кукушка из часов, и спрашивал:

— Ну, не созрела еще революционная ситуация?

И мы отвечали: мол, нет, не созрела… Между нами говоря, чего ей было-то особенно зреть? Жили мы неплохо, тихонько защищали себе интересы рабочего класса. Рабочий класс был у нас в двадцать третьей палате, там выздоравливающие занимались трудотерапией — клеили конверты. Мы эту палату называли «почтой». И было там все нормально, только паренек один, из Луганска, он себя все Ворошиловым называл, все время ел клей…

Ну, Ильич, конечно, расстраивался, когда узнавал, что ситуация еще не созрела, ел вяло…

Вообще-то в еде он был неприхотлив, но вот на воле узаконили частную собственность, и он стал принюхиваться к каждому кусочку колбасы и с подозрением спрашивал:

— Это социалистическим способом сделано? Не в результате эксплуатации человека человеком?

И мы наперебой говорили ему:

— Ну что вы, Владимир Ильич! Как можно — конечно, не в результате… Вы колбаску-то на срез посмотрите — тут и волосы, и опилки… Видно, что ребят не угнетали в процессе работы…

В общем, успокаивали его как могли, и он, повторяю, тихо сидел в шалаше, пока мимо опять тот мужик в женском платье не пробежал…

Что началось! Ленин подхватился, перевязался платком, сделал себе из туалетной бумаги фальшивые документы на имя рабочего Иванова и стал бегать от санитаров…

Санитары позвали главврача, родоначальника метода щадящей психотерапии. И он давай Ленину подыгрывать:

— Владимир Ильич! Идите сюда! Мы сочувствуем большевикам! Идите, мы вас спрячем!..

Но Ленин принял главврача за провокатора, в руки не шел и в соответствии с правилами конспирации стал прикидываться:

— Какой еще Владимир Ильич? Я рабочий Иванов…

Тогда санитары стали его потихоньку окружать, отвлекая вопросами:

— Браток, а Ленина ты не видел?

— Какой он из себя? На кого похож?

И наш Владимир Ильич хитро щурился и говорил:

— Ленин? На кого похож? На артиста Щукина…

А санитары уже подводили его к отдельному боксу…

Оказавшись в боксе, Ленин засуетился, затосковал, стал спрашивать:

— Что это? Где я?

— Тихо, — шепотом ответил главврач. — Вы в пломбированном вагоне… Сейчас поедете через Германию…

Ленин затих на полчасика, потом стал стучаться из бокса и спрашивать:

— Почему стоим? Почему стоим?..

— Приехали, — отвечал главврач.

— Тогда почему не открываете?

— Трудности с разгрузкой…

— Кто Председатель Совета министров? — кричал из бокса Ильич. — Немедленно расстрелять за саботаж и головотяпство!..

— Слушаюсь, — сказал главный и выстрелил в воздух из взятого у Дзержинского пугача.

— А-а! — закричал якобы смертельно раненный санитар Василий.

…Когда Ильичу полегчало, его вывели погулять во двор, но пьянящий весенний воздух сыграл с ним