Судьба по-русски - Евгений Матвеев

Его популярность в то время была такова, что зал должен был бы взорваться овацией. Ничего подобного! Один, два хлопка. Все напряглись, потянулись вперед, впиваясь глазами в его глаза.

Что в них? какие они? Говорили про них разное: тяжелые, нежные, властные, добрые, злые, колючие, проницательные, лучистые… Одним словом, всяк видел по-своему…

Я тоже перед этим дважды приникал дома к телеэкрану, всматривался в них: они казались мне тогда, как и сейчас, в зале, пронзительно-острыми, излучавшими силу, волю. Как было людям, доверявшим ему, не увидеть в этих голубых глазах желание сделать всех нас здоровыми? Они хотели видеть это, они были в плену своего желания излечиться… Я тоже был под воздействием этого человека. Точнее сказать, под воздействием его страстного действия: внутреннего и словесного. Действия, владению которым долго учат будущего актера в театральном училище, а Кашпировский владеет им от природы…

Перед Анатолием Михайловичем на столике уже кучками лежали письма, телеграммы, записки. Ровным бархатистым голосом доктор сообщил залу, что получил уже боле 40 000 посланий. И все — благодарственные.

«…Спасибо. Долгие годы после тяжелой операции не мог избавиться от рубцов. Сейчас исчезли…»

«…Девочка облысела — сейчас растут пышные волосы…»

«…Избавился от астмы…»

«…Ребенок не ходил — теперь бегает и прыгает…»

Ни повышения, ни понижения интонаций не было в голосе Кашпировского: слова словно капали с его жестких губ…

— Хоть убейте меня — подстроено все это! почти в голос, задыхаясь, сказала сидящая за моей спиной женщина…

— Анатолий Михайлович, разрешите?

Головы зрителей повернулись к центру зала. Оттуда к микрофону, стоявшему около сцены, шел черноволосый, плотного сложения мужчина с гитарой. На лице его играли красные пятна — волновался. Долго стоял молча, пристально смотрел на исцелителя.

— Что с вами? — спросил Кашпировский.

— Понимаете, восемь лет после ожога не двигались пальцы… А сейчас, после ваших сеансов — глядите! Он, ловко перебирая пальцами по струнам гитары, сыграл фрагмент какой-то сложной пьесы и вдруг, склонив голову на грудь, замолчал.

Молчал и завороженный зал.

— Спасибо, — произнес через паузу Кашпировский. На его лице мелькнула еле заметная улыбка.

— Спасибо!.. — сдавленно прохрипел голос гитариста, и, не поднимая головы, словно в поклоне он направился в глубь зала. Он плакал. А публика неистово рукоплескала: и доктору, и бывшему больному.

Во мне что-то екнуло. Театр! Но какой! Какая в нем таинственная сила! Если даже я присутствую на хорошо срежиссированном спектакле, чего не исключаю, то феномен этого действа удивителен! Он достоин глубокого изучения не только с точки зрения медицинской, но и искусствоведческой! Это спектакль с колоссальной силой воздействия, причем люди сами готовы подпасть под это воздействие…

Трехчасовое общение зала с доктором Кашпировским было потрясением. Публика находилась в состоянии эмоционального наполнения — изумлением, восторгом, благоговением, верой в добро. Признаться, доктор с завидной силой владел аудиторией, он магнетически приковывал ее к себе.

Уже дома, размышляя об увиденной и пережитом, я думал: «Как бы мне хотелось так же владеть искусством воздействия на зрителей! Но как он этого достигал? Как подчинял себе людей? Конечно, люди за этим к нему и приходят!»

А в театр разве приходят за другим? Разве с открытием занавеса или с началом свечения экрана публика не ждет потрясения? Она готова к этому, она ждет чуда.

Ходят легенды о том, что великие Ермолова, Мочалов. Симонов доводили залы до неистовства. Что когда Павел Николаевич Орленев играл в спектакле, около театра дежурила карета «скорой помощи», потому что в зале случались обмороки от эмоционального воздействия актера на зрителей.

Верю этому, потому что сам был свидетелем такого завороженного подчинения публики актеру.

Однажды, это было осенью 1955 года, в Зале имени Чайковского Всеволод Аксенов читал стихи Есенина по случаю 60-летия со дня рождения Поэта. Зрители с величайшим вниманием вслушивались в строки изумительной лирики, в красивый голос чтеца. И вдруг этот неотразимо элегантный, вдохновенный артист, прочитав:

Эх, бывало, заломишь шапку, да заложишь в оглобли коня, — остановился, окаменел, его лоб покрылся испариной… Забыл следующую строчку… Он стал сдавливать пальцами лоб, словно выжимая оттуда есенинские слова…

Сколько секунд длилась эта внезапная остановка — не помню. Для Всеволода Николаевича она, конечно, была вечностью.

И тут произошло невероятное. Для меня же — потрясение! Не десять, не двадцать человек, а весь зал на одном дыхании шепотом произнес:

Да приляжешь на сена охапку…

Артист подхватил строчку и с еще большим подъемом дочитал до конца…

Какая общность, какое единение искусства чтеца и культуры зрителя!..

Я застал в Малом театре «Ревизора» с Игорем Владимировичем Ильинским в роли Хлестакова и успел не раз испытать потрясение от исполнения им знаменитого монолога из третьего действия. Помните?

«Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге…»

Я чувствовал головокружение и ловил себя на том, что встряхивался: хотел убедиться — в театре ли я? не во сне ли? не в бреду ли?..

Говорят что когда Иван Михайлович Москвин, играя немощного царя Федора Иоанновича, натужно, с трудом поднимался из кресла и дребезжащим от слабости голосом произносил: «Царь я аль не царь?» — публика тоже начинала вставать со своих мест вслед за ним. Сила мастерства, сила таланта актера поднимала и сидящих в зале людей, которые потом робко садились, как бы стесняясь своего невольного порыва…

Что это за сила? Вот за чем люди ходят в театр! А мы недодаем зрителю — растрачиваем себя на суету. Выходим на сцену, уже что-то растеряв внутри себя. А на сцене надо не работать — там надо служить Искусству. Там надо «умирать» в своей роли… Как делал это Александр Калягин в мхатовском спектакле «Так победим!», играя Ленина.

После того спектакля я домой не поехал — пошел. Мне хотелось подольше побыть одному: я боялся расплескать чувство счастливого потрясения. Хотя никакого исторического Ленина (внешне) на сцене не было, да и роль была задумана не как портретная. Она была задумана как роль человека, на которого сваливалась невероятная ответственность, которому была уготована огромная историческая миссия. Поначалу, когда на сцену выходил Калягин, плотный, совсем не похожий на своего героя, в зале это вызывало даже какое-то отторжение, но потом… Потом происходило чудо. Постепенно, от сцены к сцене, актер силой своего таланта (и невероятного труда) покорял зал. Он сжигал себя в роли. Отдача его была потрясающей. Я смотрел и думал: «Играя так, можно ведь на сцене и умереть. Но только так и надо играть! Иначе зачем идти в нашу профессию?.. Мы обязаны отдавать, а не получать!» Такую самоотдачу разве часто увидишь сейчас на сцене или на экране? Конечно, скажут: «Так то ж Москвин, Ильинский, Калягин — выдающиеся таланты». Разумеется, это так, но… «Артист должен нести в себе горящее сердце Дан-ко!» — говорил А.Д.Попов.