Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта - Павел Анненков

XIV

Нас пыл сердечный рано мучит,

Как говорит Шатобриан.

Не женщины любви нас учат,

А первый пакостный роман.

Мы алчны жизнь узнать заране,

И узнаем ее в романе:

. . . .

Уйдет горячность молодая,

Лета пройдут, а между тем,

Прелестный опыт упреждая,

Не насладились мы ничем.

Все это недоделано и было брошено, может быть, самим поэтом как не заслуживающее отделки, но он сберег воспоминание о первой своей мысли в римских цифрах, обозначающих пропуск ее в самой главе. Почти вслед за тем находим мы там же пример, как растянутое место рукописи обращалось при поправке в легкую черту. В строфе XXV мы читаем:

Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей:

К чему бесплодно спорить с веком;

Обычай – деспот меж людей.

Но в рукописи это место еще очень слабо и растянуто:

По всей Европе в наше время

Между воспитанных людей

Не почитается за бремя

Отделка нежная ногтей;

И нынче воин, и придворный,

И журналист задорный,

Поэт и сладкий дипломат

Готовы. . . .

Пушкин не дописал стиха и самой строфы, почувствовав тотчас же недостаток содержания в них, но подобных мест, совершенно измененных последующей отделкой, много находится в рукописях его [210] . Со второй главы начинается портрет Ленского. Несмотря на легкий оттенок насмешливости, с каким автор иногда говорит о молодом восторженном поэте, видно, что Пушкин любил своего Ленского, и притом любовью человека, уважающего высокое нравственное достоинство в другом. Иногда кажется, будто Пушкин ставит Ленского неизмеримо выше настоящего героя романа и все странности первого, как и все его заблуждения, считает почтеннее так называемых истин Онегина. По крайней мере, в едва набросанных и недоделанных строфах он обращается к Ленскому с жарким выражением любви и удивления. Черта, в нравственном отношении замечательная, и которой биография пренебречь не может. Мы знаем почти все, что Пушкин отдал свету по расчету и своим соображениям, и мало знаем, что думал он про себя. Так, в VII строфе 2-й главы вместо нынешних стихов ее рукопись сохраняет еще следующие:

И мира новый блеск и шум

Обворожили юный ум.

Он ведал труд и вдохновенье

И освежительный покой.

. К чему-то жизни молодой

Неизъяснимое влеченье.

Страстей кипящих. пир

И бури их, и сладкий мир.

Но особенно проявляется сочувствие Пушкина к Ленскому в X строфе, посвященной его поэтическому таланту. Вся эта сжатая и отчасти ироническая строфа в печати отличается, наоборот, многословием и лирическим характером в рукописи:

Не пел порочной он забавы,

Не пел презрительных цирцей:

Он оскорблять гнушался нравы

Прелестной лирою своей.

Поклонник истинного счастья,

Не славил неги, сладострастья,

Как тот, чья хладная душа,

Постыдной негою дыша,

. . . .

Преследует, в тоске своей

Картины тайных наслаждений

И свету в песнях роковых

Безумно обнажает их.

Напрасно шалостей младых

Передаете впечатленье

Вы нам в элегиях своих!

. . . .

Напрасно ветреная младость

Вас любит славить на пирах;

Хранит и в сердце, и в устах

Стихов изнеженную сладость

И на ухо стыдливых дев

Их шепчет, робость одолев!

Пустыми звуками, словами

Вы сеете развратно зло…

Певцы любви, скажите сами,

Какое ваше ремесло?

Перед судилищем Паллады

Вам нет венца, вам нет награды.

Замечательно, что вторая глава «Онегина», как известно, окончена 8 декабря 1823 года; к этому времени относится и самая строфа [211] . Живое участие к Ленскому и еще раз является весьма значительным образом у Пушкина. Ленский, как известно, читал Онегину отрывки «северных поэм»,

И снисходительный Евгений,

Хоть их немного понимал,

Прилежно юноше внимал…

(Глава 2, строфа XVI) В рукописях находим, что вместо этих последних стихов Пушкин вздумал приложить и образчики самих поэм в двух отрывках, которые уже покидали стихотворный размер, принятый для «Онегина», и выходили из рамы, так сказать, самого романа. Оба отрывка не что иное, как шуточное подражание Макферсону, роду поэзии, к какому особенно склонна была муза Ленского, по мнению Пушкина. Они, разумеется, не дописаны, лишены во многих местах необходимых стоп и походят скорее на заметку в стихотворной форме, чем на стихотворения:

Придет ужасный миг… Твои небесны очи

Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,

Молчанье вечное твои сомкнет уста —

Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,

Где прадедов твоих почиют мощи хладны;

Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,

В обитель скорбную сойду печально за тобой

И сяду близ тебя, недвижный и немой…

Далее нельзя разобрать. Так точно и во втором отрывке можно сберечь только несколько стихов:

Надеждой сладостной младенчески дыша,

Когда бы верил я, что некогда душа,

Могилу пережив, уносит мысли вечны,

И память, и любовь в пучины бесконечны, —

Клянусь! давно бы я покинул грустный мир…

. . . . .

Узнал бы я предел восторгов, наслаждений,

Предел, где смерти нет, где нет предрассуждений,

Где мысль одна живет в небесной чистоте;

Но тщетно предаюсь пленительной мечте!

. . . . .

Мне страшно… и на жизнь гляжу печально вновь,

И долго жить хочу, чтоб долго образ милый

Таился и пылал в душе моей унылой! [212]

Оба отрывка содержат, как видно, пародию на тяжелые шестистопные элегии, бывшие некогда в моде, и вместе лукавую насмешку над туманными произведениями Ленского. Замечательно, однако ж, что точно в таком же духе есть несколько лицейских стихотворений самого Пушкина, так что он мог набросать свои отрывки по одному воспоминанию. Читатель, вероятно, уже заметил, что поэт наш сообщил отрывкам Ленского, полагаем – не без намерения, искру чувства и души и тем отличил их от подражаний другого рода, столь же тяжелых и притом лишенных уже всякой теплоты, от подражаний анакреонтических, какие являлись у нас вместе с оссиановскими элегиями и какими также обнаружилась впервые авторская деятельность самого Пушкина. Не без удивления видим мы вместе с тем, что Пушкин гораздо позднее возвратился к стихам Ленского и взял от них отчасти мысль, которая является в знаменитой пьесе «Безумных лет угасшее веселье…»:

Но не хочу, о други, умирать…

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, —

но уже какое необъятное пространство лежит между первым опытом Ленского и последней формой, данной его мысли Пушкиным в 1830 году.

Прибавим, что оба приведенных отрывка, набросанных в самом ходу сочинения, заменены в XVI строфе шестью стихами, но что поэт наш только в 6-й главе (строфа XXI), пред дуэлью Ленского, решился дать новый, настоящий образчик поэзии его. Это уже романтическая, журнальная элегия двадцатых годов, писанная ямбами, как и «Онегин».