Северная Аврора - Николай Никитин

Издалека доносились глухие разрывы снарядов.

Это стреляли тяжелые орудия советской артиллерийской бригады.

…Финлесон ничего не мог поделать. Несмотря на приказ Айронсайда держаться во что бы то ни стало, солдаты уже никому не подчинялись и улепетывали со всех ног. Подстрекаемые офицерами, они врывались в деревни, забирали лошадей и подводы.

Уходя, они взрывали мосты, блиндажи и блокгаузы, с утра до ночи жгли баржи, запасы дров и даже речные пристани, обливая их машинным маслом или нефтью.

Двинский Березник горел.

На реке испуганно перекликались пароходы. Слышалась артиллерийская канонада. Невдалеке за лесом трещали пулеметы.

Финлесон, бледный и злой, молча стоял в группе офицеров возле пристани, ожидая подхода канонерки «Крикэт». Он покидал фронт.

– Утомительная страна, генерал, – прерывая молчание, сказал человек, хотя и одетый в хаки, но совсем не военный по виду. – Я мечтал, что у меня будет прекрасный материал для газеты. Жаркие бои, рискованные операции, стычки с туземцами, лесные вигвамы, необыкновенные приключения… И вместо всего этого постыдное бегство. Какой уж тут материал для газеты! Нельзя же писать о неудачах британской армии, армии-победительницы в мировой войне! Глупо, генерал, очень глупо!

– Да, вы правы, утомительная страна, – пробормотал Финлесон.

– Не утомительная, а неутомимая. Этот народ нельзя покорить, – сердито сказал прыщавый офицер с желчными глазами.

Он нахмурился, махнул рукой и отошел к солдатам, которые вытаскивали увязшую в грязи тяжелую телегу с офицерскими вещами и проклинали войну, дожди, начальство, прокисшие сухари, Черчилля и решительно все на свете.

В Архангельске мало кто знал о случившемся. Интервенты и белогвардейцы тщательно скрывали свое поражение. Но хотя архангельские газеты почти не писали о военных действиях, слухи с фронта все-таки доходили. Контрразведка неистовствовала, будто чуя свой близкий конец. Каждую ночь в городе устраивались облавы.

«Держись, Шурка!» – эти слова Базыкина твердила себе постоянно. Днем она бегала по городу в поисках хоть какой-нибудь работы: на абросимовские уроки нельзя было просуществовать. Ночью, когда все в доме спали, ей становилось особенно тяжело. Ворочаясь на жесткой, неудобной постели, она вспоминала свою жизнь с Николаем Платоновичем, вновь видела себя курсисткой Высших женских курсов, а мужа – политическим ссыльным, запрятанным в глухой Холмогорский уезд под надзор вечно пьяного полицейского урядника.

Потылихин помогал Шуре, чем мог. Утешать ее не было надобности. Как бы трудно ей не приходилось, на ее озабоченном лице то и дело мелькала улыбка. С каждым днем она все больше втягивалась в подпольную работу.

На дворе в дровяном сарае Шурочка хранила партийную литературу. Раздачу листовок доверенным людям Максим Максимович всецело возложил на нее. Она с этим отлично справлялась.

Шуре казалось, что теперь она не смогла бы жить без постоянных встреч с Грековым, который приходил к ней за листовками. Подпольная работа придавала смысл всей ее жизни. Шурочка чувствовала, что не просто живет, не только борется за свое существование. Нет, она продолжает ту самую жизнь, которой жил бы и Коля, если бы он был с ней. «Ах, если бы Коля был со мной!» – часто думала она. Тогда она бы ничего не боялась. Быть вместе с ним, вместе бороться за счастье народа – это было бы счастьем!

В середине сентября на явке у Потылихина она встретила Чеснокова. Шурочка очень обрадовалась ему. Они даже расцеловались.

– Ну, старушка, жива?

– Жива! Давно не виделись. Полгода, если не больше. А как ты, Аркадий?

– Лучше не надо!

Шурочка посмотрела на него удивленно.

– Судоремонтники забастовали, – объяснил Чесноков. – Политические требования: освободить арестованных рабочих.

– А новые репрессии?

– Репрессии? Тут уж ничего не поделаешь, – серьезно сказал Чесноков. – Зато растут новые бойцы за дело рабочего класса. Каждая забастовка вызывает подъем самосознания, расшатывает врага, подрывает его авторитет. В рабочем человеке крепнет уверенность в себе, в своих силах. Забастовки – великое дело! – Чесноков рассмеялся. – Вот подожди. Скоро Архангельский порт грохнет! Господа союзнички зачешутся!

– Твоих рук дело?

– Только этим сейчас и занят. Твоя помощь тоже понадобится.

– Я готова.

– Что нового у Абросимовых? Не бегут еще?

– Разве уже пора? – шутливо спросила Шурочка. – У него какие-то совещания с пароходовладельцами. Кыркалов часто бывает.

– Вот, вот. Засуетились, значит! Швах дела у господ интервентов, совсем швах! Бьют их, Шурик! Теперь вся Вага наша! Березник взят. А ведь это база интервентов, их опорный пункт на Двине. Наши движутся и по Двине и по железной дороге. По реке наступает флотилия Бронникова! Интервенты удирают! Так бегут, что с мониторов своих снимают броню и орудия, чтобы легче было бежать!

Чесноков подошел к диванчику, на котором сидела Шура.

– Ты только представь себе: рывок вперед на сто двадцать верст! Вот как мы сильны. Вот она, красная Россия! Колчак непрерывно отступает. Скоро ему будет каюк! А наш Айронсайдик мечтал с ним соединиться. Базу его устроить в Архангельске! Все к черту у них полетело.

Шура глядела на Чеснокова широко раскрытыми глазами.

– Ты понимаешь, Шурик, какое впечатление все это произведет на рабочих, когда они узнают истинное положение?

– Значит, победа?

– Большая… Огромная! Нужно, чтобы об этой победе узнали все рабочие.

В соседней комнате пробили часы. Лицо Чеснокова приняло озабоченное выражение.

– Мне надо уходить. Вот тебе советские газеты. Ознакомься. И напиши листовку о наших победах. Краткую, сильную! Покажешь Максимычу. А потом размножай. От руки, на машинке, на гектографе, как хочешь! Только скорее.

Он передал Шуре увесистый пакет с газетами.

– Откуда столько?

– Силин ездил на Северодвинский фронт… Ну, до свиданья. За листовками к тебе зайдет Греков.

Поручение Чеснокова было выполнено Шурочкой в тот же день. Теперь все в городе представлялось ей иным. Слыша, как женщины смеются в очереди на рынке, видя на улице оживленно разговаривающих рабочих, читая объявления финских контор, приглашавших своих сограждан ехать на родину и записываться на пароходы, Шурочка мысленно твердила себе: «Знают, знают! Теперь недолго ждать, скоро наступит конец».

Архангельский порт был забит иностранными пароходами. Днем и ночью шла погрузка. Тревожно гудели сирены. Выйдя из Архангельска, пароходы то и дело садились на мель. Английские и датские капитаны ругали русских лоцманов, которые, по их мнению, забыли фарватер. Лоцманы ссылались на изменчивое и капризное течение Двины, разводили руками, будто не понимая, в чем дело. В порту каждый день случались аварии. Портились и выходили из строя погрузочные механизмы. Солом-бальская верфь не справлялась даже с очередным ремонтом. Почти исправные машины при разборке вдруг оказывались совсем негодными. Портовые буксирные пароходы тонули по неизвестным причинам. Загорались склады с топливом.

«Союзная» контрразведка деятельно искала виновников участившихся катастроф. Торнхилл называл это поисками «направляющей руки». Но поиски ни к чему не приводили. В Архангельске действовали тысячи рук. Лоцманы, крючники, машинисты, кочегары, механики, грузчики, слесари, матросы, сторожа… Их нельзя было поймать. Они действовали смело, но в то же время осмотрительно и осторожно. Ими руководило только одно желание – во что бы то ни стало остановить тот грабеж, которому подвергалась родная земля. Каждый из них думал только об одном – помочь Красной Армии, облегчить ей победу, приблизить желанный час освобождения от ига интервентов.

В архангельских газетах за подписью полковника Торнхилла было опубликовано следующее предупреждение:

«Все русские, эстонцы, латыши и литовцы, желающие ехать в Либаву или Ригу, должны немедленно получить пропуска в эвакуационном бюро и погрузиться на пароход «Уиллокра». Предупреждаю, что это последний пароход, на котором может получить место гражданское лицо, не находящееся на службе у союзников или у русских властей».

Будто бомба разорвалась в Архангельске.

В тот день, когда Торнхилл опубликовал свое предупреждение, Шурочка пришла на урок к Абросимовым.

Обычно ее встречала горничная, шла вместе с ней в переднюю, помогала ей раздеться. Но сегодня горничной не было. Дверь открыла кухарка Дуня.

– Проводить вас? – спросила она.

Шурочка вошла в переднюю. Из полураскрытых дверей столовой слышались громкие, раздраженные голоса. Шурочка узнала Абросимова и Кыркалова.

Уже по первой фразе ей стало ясно, что в столовой идет какой-то крупный спор.

– Нет-с, почтеннейший! – кричал Абросимов. – Я с вами договаривался на деньги, а не на товары. Вы с Айронсайдом денежками делитесь, а не товарами! Извольте и мне платить проценты наличными деньгами.