Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

Он попросту совершил бы это преступление, и точка, а там уж будь что будет: не он первый, не он последний. Убийца начинал терять к себе уважение; он обязан был сохранить свой шедевр, поэтому действовать наобум означало для него уронить свое достоинство. В конце концов, подобно многим другим, попадавшим в куда более тяжелые ситуации, он все больше запутывался в предпосылках, меж тем как минуты шли. Точнее, даже не в предпосылках, а мотивациях решения. При этом почти не вникая в их суть... И все же верно, что здесь, как, впрочем, и всегда, мотивации решения, да и мысли вообще были или есть сами решения и мысли, подобно тому как правильная постановка задачи уже означает ее решение. Суть явлений нельзя представить себе вне условий их протекания, а если и можно, то лишь временно и в общих чертах, на предварительной и хаотичной стадии. Значит, именно предпосылки имеют первостепенную важность. Даже нет, только они-то и важны... О, довольно об этом.

Прошло еще две минуты. Чистого времени оставалось пять минут, впрочем, нет, четыре с половиной, потому что не меньше тридцати секунд уйдет на то, чтобы пересечь просторный вестибюль, выйти к черному ходу, а через него — на улицу, точнее, на неосвещенные задворки. Он решил не поддаваться панике и быстренько обдумать все с самого начала. Но если что и не терпит спешки и понукания, так это как раз обдумывание. Совершенно бесполезно, к примеру, спешить куда-то в Венеции, если, конечно, вы не рассчитываете передвигаться исключительно на своих двоих. Там вы можете сколько угодно бегать и суетиться, но только это никак не ускорит и не отсрочит прибытие вашего пароходика или катера. Мысль ведет себя подобно тем истеричным людям, движения которых становятся медлительны и неуклюжи по мере того, как их подгоняют и дергают. Так что обдумывание, которому наспех предался убийца, привело в конечном счете к невероятной путанице у него в голове, даже более того — к полному умопомрачению. Он взглянул на часы: прошла еще минута! Сделав над собой невероятное усилие, он попробовал, так сказать, обнажиться перед лицом собственной задачи, трезво и спокойно оценить ее и не давать клубку осложнений разматываться в мозгу с головокружительной скоростью. В первую очередь нужно попытаться расчленить задачу на составляющие. Но это было далеко не просто (особенно обнажиться и так далее). К тому же чертовски не хватало времени, хотя, с другой стороны, как можно было расчленить и так далее без того, чтобы вначале...

Давайте посмотрим. Мы уже видели, что задача бывает неразрешима только в силу ее неправильной постановки или недостатка данных. Но разве можно быть уверенным в том, что оба эти обстоятельства не сольются в одно? А если и нет, то как в таком случае их различить? Иначе говоря, как определить, которое из двух является причиной неразрешимости? Тем более что, по большому счету, они мало схожи друг с другом как явление причинного порядка, по крайней мере их тяжело представить себе в одном качестве. В самом деле, абстрагируясь от их различной внутренней природы (по которой первое обстоятельство является правовым вопросом, а второе попросту отражает фактическое положение дел, если позволительно применить здесь подобную терминологию), мы видим, что второе обстоятельство определяет первое, первое же не влияет на второе. Другими словами, недостаток данных приводит к невозможности не только правильной постановки задачи, но и ее постановки как таковой, в то время как неверная постановка вовсе не ведет к недостатку данных... Брр, какой нелепый софизм! К тому же построенный на легком смещении глагольных форм. Очевидно, что это отношение нельзя рассматривать в строго диалектическом смысле. Уместнее прибегнуть к математическим понятиям, скажем к понятию функции. В данном случае одно обстоятельство могло бы являться функцией другого. Да, но какое — какого? Попробуем принять первое за постоянную величину задачи, а второе — за переменную... Боже, куда это меня понесло, ведь уже на исходе последние минуты. Вот и еще половина прошла, теперь на все про все оставалось три минуты. Нет, так дальше нельзя. Нужно полностью от всего отрешиться и рассмотреть все по порядку. Значит, так, что мы имеем: постановка задачи — ни на какую постановку времени уже нет, хотя в любом случае следует отталкиваться от исходных данных, иначе придется без конца барахтаться в море возможного. Тогда данные — хм, но здесь не обойтись без некоторых соображений! Ради всего святого, скажите кто-нибудь, как определяются исходные данные задачи? Начинаешь уже думать, что данные зависят от постановки, а вовсе не наоборот (неважно, если я где-то сам себе противоречу). Впрочем, даже не столько от постановки задачи, сколько от ее решения. Только предначертывая, предполагая будущее решение, нащупываешь те данные, которые в один прекрасный момент вдруг с ясностью вырисовываются в уме. Это может означать, что решение задачи не обязательно зависит от логики и только от логики и еще многое другое, но из соображений краткости... (черт возьми, это же вам не лекция, это...). Ну да, конечно, «предначертывая» и «предполагая» — вовсе не те слова, «предчувствуя» — вот слово. С другой стороны, «те данные» тоже не передает всего смысла. Нужно просто сказать «данные», без всякого «те». Ведь каждое из возможных решений имеет, несет в себе свои собственные данные, ведь, если говорить начистоту, данные сами являются предположениями, а задача не имеет данных, данные не задаются. И потом, говорить нужно, конечно же, о бесконечных решениях. Неверно, будто существуют задачи, допускающие всего лишь два решения. Наоборот, подобной задачи как раз никогда и не было. Если уж на то пошло, бесконечными можно считать попытки обойти задачу, уклониться от нее. Такие попытки, хотим мы этого или нет, уже являются своего рода решениями. Скажу больше: предполагаемая задача с двумя решениями противна самому понятию задачи. По сути, это уже не задача, а скорее альтернатива или... жребий: брось его — и задача решена. А еще лучше: кинул кости — вот тебе и решение. Однако в самой идее двойственности решения заложено, что оба решения равнозначны. Это означает, что они представляют для исследователя две простые и противоположные возможности, тогда как по своей природе задача не должна находиться в равновесии и решить задачу — значит установить, в какую сторону наклонены весы, весы, разумеется, с энным количеством чаш... Хм, так ли все это? Не думаю. Пожалуй, я даже склоняюсь сейчас к тому, что любая задача по своей природе неразрешима. Именно, иначе остается предположить, что все ее возможные решения ошибочны или, что еще хуже, верны. Впрочем, нет. Последнее сказано разве что для красного словца: они все ошибочны. Или даже не ошибочны, потому что задача задачи, то есть ее проблема, в таком смысле тоже не ставится. В ее постановке не подразумевается положительный или отрицательный результат исследования, его успех или неуспех. Задача — это то, что нельзя исследовать. В лучшем случае ее можно лишь констатировать. Задача как бы прерывает естественный ход мыслей и действий, это своего рода болезнь, которой следует остерегаться. Но даже если с нами и приключилось такое несчастье, мы должны говорить и поступать достойно. Пока этого не произошло, все идет гладко. Ну а если все-таки происходит, ничего уже не поделаешь, уже слишком поздно что-то делать...

Боже, куда меня занесло?

В моем распоряжении только минута. За эту минуту я должен принять решение и действовать в зависимости от... Принять решение: как и все остальные, моя задача, возможно, неразрешима, но мерзкая действительность неотвратимо наваливается на меня всей своей тяжестью и требует решения! Решение — смрадное рогатое чудовище, черный зверь, сидящий внутри каждой благородной души... Неужели я не способен сосредоточиться и найти простое, незамысловатое решение? Ведь находят же его другие, включая и ночного сторожа, этого карикатурного гиганта с водянистыми глазами, который ровно через полторы минуты дойдет своим размеренным шагом до комнаты и возникнет на пороге... Главное сейчас — спокойствие: за минуту можно открыть бесконечно малые величины, достаточно одного озарения. Озарение — сущий пустяк!

Будем рассуждать просто: передо мной задача с одним неизвестным. Верно, молодец: не таков ли ход мыслей и фантазии будущих следователей, приступающих к судебному разбирательству? Увы, подобная точка зрения весьма обманчива... Попробуем вернуться назад и установить, что же вызвало эту лавину бесполезных рассуждений. (Бесполезных? Рассуждение никогда не бесполезно, оно бесполезно всегда.) Конечно, у Габорио полицейские и сыщики, обнаружившие самоубийцу с револьвером в руках, были людьми явно недалекими. Потому что прежде чем заключить, что в сцене самоубийства что-то не сходится, нужно выяснить, не был ли убитый левшой. Допустим, что так. Так ли? Пожалуй, не совсем. С таким же успехом можно утверждать и обратное, сказав, что сцена действительно неправдоподобна, если, конечно, кто-то или что-то не подскажет нам, что самоубийца был левшой. Таким образом, существует больше вероятности получить доказательство от самоубийцы или иного лица, нежели от полиции. В этом случае, если бы оказавшиеся на месте преступления не нашли ничего странного в том, что убитый держал пистолет в правой руке, или же нашли это весьма странным, или же не нашли бы... и так далее со взаимным чередованием, то их уже нельзя было бы называть недалекими. Это все равно что сказать: у меня даже нет предположения, на которое можно опереться в решении моей задачи. Проще говоря, основное условие или, если хотите, одно из неизвестных состоит не в наличии или отсутствии у полиции ума и прозорливости. А в чем? Где же тогда искать? Возможно, во мне самом. Ну, это мы уже наизусть знаем. Однако в действительности сказать так — значит не сказать ничего. То, что существует внутри нас, существует одновременно и вне нас. Точнее, мы говорим: то, с чем нам удалось установить ту или иную связь, находится и внутри нас. Но связь — это еще не все, и она сама это подтверждает, не отрицая и не подменяя существования того, что вне нас. Связь не самодостаточна. Да если бы и была таковой, я ко всему этому не имею никакого отношения... То есть как никакого? Шутить изволите? Какое там шутить! И, ради Бога, не будем больше об этом, лучше вернемся к полицейским и сыщикам Габорио. Сыщикам? Скажите уж прямо: литературным героям, притом опять же вымышленным. Они напоминают мне соперников тех самых мастеров, которые разыграли, а точнее, создали знаменитые шахматные партии, названные теперь Бессмертными. Так вот, эти мастера никогда бы не сумели разыграть или создать ничего бессмертного, не будь их соперники совершенно их недостойны. Хм, звучит странновато, будто словесная путаница, но не значит ли это, что, окажись сыщики достойны убийцы, они вынуждены были бы с позором сложить оружие у ног торжествующего соперника? И все же в известном смысле так оно и есть. Впрочем, в данном случае это мало к чему ведет, тут дело не в этом. Итак, мы исходим из того, что сыщики и полицейские — народ недалекий. Что же из этого следует? Нет, я плохо сформулировал вопрос, спрашивать надо конкретнее: по той или иной причине полицейские и сыщики не докопались до того, что убитый был левшой, что инсценировка самоубийства была совершенно правдоподобной — и так далее. Следует ли из этого что-нибудь? Ответ прежний: решительно ничего. С ходу этому можно дать по крайней мере три объяснения. Первое — его одного могло бы оказаться вполне достаточно, так же как Наполеону оказалось достаточно первого ответа бомбардира, — то ложное самоубийство остается тем ложным самоубийством, а это — этим. Второе: нельзя вывести норму, тем более норму поведения, из вероятности, пусть даже и обусловленной. Этот пункт, точнее, эту формулировку следовало бы особо разъяснить, но нет времени. Стоит все же заметить, что действия сыщиков и полицейских не должны восприниматься как нечто непреложное, иными словами, отнюдь не обязательно, чтобы полицейские, обнаружившие самоубийцу с пистолетом в левой руке... и так далее и тому подобное. Более того, пистолет или его положение не являются необходимым звеном расследования. Третье: всяческие их действия относятся уже к последующему этапу этой истории. Каким же образом, спрашивается, последующий этап может служить примером, назиданием или уроком по отношению к предшествующему? Между обоими этапами нет никакой связи, как нет ее и между обоими случаями. О, можете мне поверить: любая задача не только неразрешима, но даже и невообразима. Это всегда точно снег на голову, я об этом уже говорил, — и больше ничего.