Война солдата-зенитчика: от студенческой скамьи до Харьковского котла. 1941–1942 - Юрий Владимиров

Вспомнил, что против озноба надо принять дозу хинина. В связи с этим протянул руку над окопом, чтобы взять к себе вещевой мешок, лежавший раньше сверху, и достать из него пакетик с лекарством. Но того мешка больше уже не было, и остались из него только осколки чернильницы, алюминиевый котелок и синяя эмалированная кружка, которые, к сожалению, тоже окончательно вышли из строя. Сгорели, конечно, вместе с мешком и находившиеся в нем продукты сухого пайка, полотенце, мыло, кисет с махоркой, карандаши, бумага и многое другое. Почему-то стало очень жалко кружку, взятую с собой свыше трех лет назад в Москву из родительского дома в деревне как память о незабвенном отце. Я подумал: «Если останусь жив, то найду себе опять такую же кружку». (И кстати, это свое желание я осуществил перед возвращением на родину после окончания войны.)

К счастью, оказались целыми огрызок простого карандаша, маленький немецко-русский словарь, все документы и некоторые мелкие вещи, хранившиеся в карманах гимнастерки и брюк. Осталась целой и алюминиевая ложка, носимая мною постоянно между обмоткой и брючиной к правой ноге.

Захотелось сходить по нужде. Но выйти для этой цели из окопа было еще опасно, и, кроме того, не было сил, чтобы выбраться из него. Поэтому пришлось справить эту нужду лишь кое-как, и то только по-малому и непосредственно в своем же убежище. Место, где я это дело сотворил, прикрыл землей и соломой.

Чтобы как-то согреться и устранить дрожь тела и клацанье зубами, решил выскочить из окопа и принести в него от остатков стога дополнительную охапку соломы, намереваясь использовать ее в качестве одеяла. Но и это оказалось невозможным.

Непрерывно стали чесаться с сильным зудом вся спина и шея из-за множества вшей, накопившихся на нижнем белье и даже под воротником гимнастерки. Как-то по-особенному начал чесаться тот участок спины, в который при авианалете немцев 19 мая впились мельчайшие осколки от бомбы и иные твердые частички.

Весь вечер и ночь мучила страшная жажда, во рту все давно пересохло, гудели и очень плохо слышали уши (вероятно, как вследствие взрывавшихся рядом в течение долгого времени снарядов, так и от регулярно принимавшихся в прошлые дни доз хинина). Иногда часто тянуло на рвоту, хотя в желудке давно уже ничего не было. Хорошим было, наверное, лишь то, что совершенно не было аппетита и не возникало ни вечером, ни ночью желания курить из-за сильной головной боли. Да и курить-то было нечего – кисет с махоркой и бумагой сгорел вместе с вещевым мешком.

В общем, вечером и ночью в эти сутки свалились на меня все мыслимые и немыслимые беды и муки. Истощились до крайнего предела нервы. Все у меня ныло и болело. Душу охватило полное отчаяние, и в один момент захотелось только одного – поскорее умереть и покончить таким образом со всеми моими страданиями. И ей-богу, если бы в тот момент были у меня целыми мои винтовка и патроны к ней, я бы, наверное, застрелился…

…И как раз в момент моего крайнего отчаяния, что, очевидно, случилось уже после полуночи, то есть в самом начале 24 мая, когда до рассвета было еще далеко и было совсем темно, вдруг кто-то несколько раз сильно толкнул меня рукой. Я едва услышал и разобрал слова, которые, оказалось, произносил ставший мне давно близким другом Вася Трещатов: «Юр, ты жив, ты жив, не ранен?» – «Да, да, жив, не ранен, но очень плохо себя чувствую, все болит и мутит меня, не могу даже шевельнуться, как бы не умереть, сильно хочется спать», – ответил я. «Нас хотят увести с этого места. Меня послали искать тех, кто еще остался цел и кто может идти. Сбор намечен около нашего грузовика, – продолжил Вася. – Но если ты не можешь даже шевельнуться, то оставайся здесь же и отлеживайся. Сказано, что те, кто сейчас не в состоянии двигаться, могут потом сами самостоятельно или небольшими группами пытаться выбраться из окружения. Помочь тебе пока я не могу. Мне приказано очень быстро возвратиться к Кирпичеву. Я скажу ему, что тебя не нашел. Пока, прощай, дай бог, может, еще увидимся», – напоследок сказал Вася.

Я захотел задержать друга и сказать ему, чтобы он помог мне выбраться из окопа и пойти с ним вместе. Но он уже удалился, скрывшись в темноте. (Кстати, больше в своей жизни встретить Васю мне не довелось, и я вообще не знаю, что с ним стало.)

И так я остался, как и накануне, совсем один в своем окопе, и меня сразу же охватил глубокий сон. Я крепко-крепко уснул, и мне теперь уже было все равно, что творилось на белом свете.

Перед рассветом я все же дважды просыпался на недолгое время из-за возникшей, наверное, вскоре после ухода Васи сначала спереди, а затем и сзади меня, километрах в двух-трех большой стрельбы, которая утром внезапно прекратилась. Окончательно проснулся, когда солнце уже встало. Было, вероятно, около 8 часов. К большому своему удивлению, я почувствовал, что мне стало значительно лучше. Даже появились аппетит и желание покурить. Но все же больше всего хотелось пить.

Причиной моего полного пробуждения стали громкие крики и голоса, раздававшиеся за обоими разбитыми орудиями. Я незаметно высунул голову из окопа и увидел, что весь этот большой шум получается от того, что по проселочной дороге движется на запад, обратно, в сторону Лозовеньки и потом поворачивает на юго-запад по другой, пересекающей первую, дороге выстроенная по пять человек в ряд колонна безоружных наших военнослужащих. Ее сопровождают с двух боков вооруженные до зубов конвоиры – немецкие солдаты, одетые в еще незнакомую мне легкую темновато-голубую форму.

Наши военнослужащие оказались теперь военнопленными. Почти все они были в головных уборах и шинелях. Среди лиц, шедших в колонне, виднелись и перевязанные кем-то бинтами легкораненые. Несколько пленных несли на плащ-палатках тяжелораненых. Очень многие из пленных имели за спиной вещевые мешки, тащили с собой котелки, фляги и кружки, а отдельные лица на плече – бывшие, уже заполненные чем-то другим противогазные сумки. Кто-то волок с собой и каски, саперные лопаты. Сзади колонны двигалась тянувшаяся лошадью большая повозка, на которой находились какие-то грузы и разместились несколько тяжелораненых вместе с одним нашим медицинским работником.

Когда колонна стала проходить мимо остатков наших разбитых зенитных пушек и наших же индивидуальных защитных окопов, какой-то уже совсем немолодой человек из колонны дважды закричал громким голосом: «Эй, ребята, есть там кто живой или раненый? Выходите и присоединяйтесь к нам. Сдавайтесь в плен. Война для нас кончилась, сопротивление бесполезно!» За этим призывом, сделанным нашим человеком на русском языке, последовали сразу странные в то время для меня, чуть гортанные выкрики по-немецки с одним плохо выговаривавшимся русским словом: «He, he, Russe, Russen, Iwan, Iwans, kommt heraus, kommt, los, los, lebhaft, сдавайсь!» Я знал, что в буквальном русском переводе все это означает: «Эй, эй, русский, русские, Иван, Иваны, выходите, идите, скорее, скорее, живее, сдавайсь!» Далее прозвучали другие, одни и те же по смыслу слова, произнесенные им громко сначала по-немецки: «Aber macht die Hande hoch!», а потом по-русски: «Руки вверх!»