Дитя среди чужих - Филип Фракасси

– И подбери бутылку «Джека», которую я выбросил! – кричит он и смеется. Допивает пиво и видит усталого Грега, прислонившегося к двери кухни и наблюдающего за ним затравленным взглядом.

– Что это все за херня? – спрашивает он.

Ты меня не встревожишь. Ни за что, никак.

Я тверд.

Джим улыбается, достает из холодильника еще два пива и кидает одно Грегу.

– Ничего, малыш. Все хорошо. Выпей, тебе полегчает.

Грег делает, как ему сказали, оглядывает разгром на кухне.

– Скоро мы разбогатеем, приятель. Держись за эту мысль,– советует Джим и снова начинает чувствовать этот огонь, силу, которую дают ему ненависть, ярость и месть; того самого злобного дракона в душе, который время от времени должен напоминать ему, кто здесь гребаный босс. Не та стремная штука в лесу, не осы, не личинки, не Дженни, не всезнающий спиногрыз наверху. Нет, детки, тут главарь Джим. Джим с драконом, и больше никто.

Через пару минут Пит возвращается с бутылкой «Джека» в руках.

– Она даже не разбилась,– говорит он, улыбаясь своей золотозубой улыбкой, верхнюю губу покрывает красный волдырь с осиным ядом.– Повезло, мать твою!

10

Пока команда разбирает оставшиеся запасы, состоящие в основном из воды, полгаллона молока, пива и бухла, Лиам решает, что ему лучше принести все оставшееся Генри на завтрак.

В данном случае это красный пластиковый стаканчик, наполовину наполненный молоком.

И оно пахнет так, будто начало скисать. Но без комков, уже хорошо.

– Генри? – зовет Лиам, отодвигая засов. Он толкает дверь, ощущая сопротивление одеяла, скользящего по полу у основания двери.– Генри? Я вернулся,– говорит он, а затем ахает, когда мальчик садится на кровати.

Хотя с тех пор, как Лиам в последний раз сидел с Генри, прошло меньше двенадцати часов, он очень сильно изменился. Выглядит так, словно сидел в этой комнате недели, а не дни.

Глаза Генри налиты кровью, запали и покрыты темными кругами. Волосы выглядят ломкими. Шеки ввалились, кожа посерела. Лиам хотел бы принести тарелку панкейков вместо жалких двух глотков молока (которое придется растягивать), но удача, судьба или что-то гораздо мрачнее отвернулись от них, и теперь они все за это расплачиваются.

– Господи, малыш. Выглядишь ужасно.

Генри и чувствует себя ужасно. Будто что-то внутри него съели. Обглодали до костей. После того, как крики прекратились, он вернулся в свою постель (оставив одеяло у двери на случай заблудшей оса). В комнате стояла уже привычная вонь мочи, дерьма и горящего керосина, но под этими более очевидными запахами скрывался другой. Сначала Генри не мог понять, что это. Подумал, может, это просто его пот, плесень на стенах или в картонных коробках, намокающих в углу.

Потом он подумал, может, это запах смерти. Его смерти.

«Я умираю?» – задается он вопросом, спрашивая себя и всех, кто его слышит.

Никто не отвечает, и мальчик решает не думать об этом – ни о вопросе, ни об ответе,– чтобы хоть как-то сохранить рассудок.

– Я в норме,– слабо отвечает он и замечает без удивления, но все равно с огромным разочарованием, что Лиам не принес еды.

Когда Лиам закрывает дверь и заходит в комнату, Генри замечает, что мужчина и сам выглядит не лучшим образом. На руках, шее и лице рубцы от жал; кожа восковая и бледная, как голые стены вокруг. Он весь сальный, волосы слиплись на затылке, и когда он подходит ближе, Генри без всяких усилий улавливает запах его тела.

Лиам протягивает ему чашку с молоком и садится на край кроватки, глядя на свои руки, словно обдумывая какую-то проблему. Генри выпивает молоко в три глотка. Оно немного кисловатое, но холодное. Он задается вопросом, не последний ли это прием пищи, который он когда-либо получит. Последнее, что он когда-либо вложит в свое тело.

Мальчик надеется, что его не стошнит.

– Генри,– говорит Лиам, и Генри с интересом смотрит на противоречивые цвета чувств Лиама: темно-серый цвет сомнения, малиновые полосы страха, извивающиеся персиковые и оранжевые змеи замешательства. В этот момент Генри думает, что мир был бы совсем другим, если бы каждый мог видеть то же, что и он. Во-первых, было бы намного честнее. И может, даже лучше, если все это не сведет людей с ума.– Я должен спросить… – неловко начинает Лиам, а потом продолжает на одном дыхании,– я хочу знать все про ту штуку, с которой ты общался. Ту, что в подвале… и ту, что ты зовешь мамой.

– Зачем тебе знать? Раньше было плевать,– отвечает Генри своим самым дерзким тоном. Ему не нравится, когда нам ним смеются, и теперь, когда мужчина напуган, когда готов поверить в то, что ему сказал Генри, он должен вот так спокойно поддаться? Должен помочь Лиаму? После всей этой фигни?

Вот уж нетушки.

– Генри, я понимаю, что не нравлюсь тебе,– говорит Лиам, будто сам читает мысли,– но мне надо знать, опасна ли эта штука. Тут творится какая-то херотень, и если честно, я начинаю переживать, как все это повлияет на твою безопасность. Ты не хочешь злить этих людей, Генри.

Генри протягивает мрачному Лиаму пустой стакан, а потом снова ложится. Он так устал.

– Я не знаю, о чем ты,– отзывается он и почти улыбается, когда Лиам хмурится.

– Не упрямься, Генри. Прости, что сорвался тогда. Мне правда жаль. Не стоило бить тебя, и… и я клянусь, что это не повторится. Ты же читаешь мысли или что там, так? Посмотри на меня и скажи, вру ли я.

Генри поворачивается и встречается с Лиамом взглядом. Вблизи он выглядит еще хуже, и Генри быстро отворачивается.

– Ладно,– сдается Генри, слегка проверив мысли Лиама и убедившись в его честности, по крайней мере, пока что. Генри знает, что мысли переменчивы, но он слишком вымотан, чтобы объяснять это взрослому мужчине.

– Ты спросил, кто такой Тимоти,– продолжает Лиам тоном, который Генри еще не слышал. Он звучит по-человечески. Нормально. Генри не может сдержаться, переворачивается на другой бок и закидывает руки за голову, выставив локти наружу, словно Лиам вот-вот прочтет ему сказочку на ночь. Мальчик вскидывает брови, выражение его лица соответствует позе: Ну, я жду.

Лиам делает глубокий вдох и откидывается назад, прислонившись к стене. В другом мире, в другом месте и при других обстоятельствах посторонний наблюдатель мог бы подумать, что они отец и сын или, может, братья с большой разницей в возрасте. Даже друзья.

– Тимоти – мой сын,– начинает мужчина, слова текут медленно, словно прилетают к его губам откуда-то издалека.– Ему было