Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 2. Романы - Карел Чапек

Вы сами решите, осуществить ли вам начальные удары в направлении политическом или экономическом: то есть бомбить ли сначала военные объекты или заводы и коммуникации. Первое эффектней, второе ранит глубже. Можете предпринять генеральное наступление по кругу — или выбрать радиальный сектор; действуйте анонимно — или публично, на первый взгляд безрассудно, объявите войну. Мне не известны ваши вкусы; но не в форме дело, важно только, чтобы вы проявили свою власть. Вы — верховный судия мира, объявите приговор кому угодно — наши люди приведут его в исполнение. Работайте крупными масштабами, не считайте жизней, ведь на свете их миллиарды.

Смотрите, я — промышленник, журналист, банкир, политический деятель, короче, все что угодно; я привык рассчитывать, оглядываться на обстоятельства, заниматься мелкими подсчетами с ограниченными шансами на выигрыш. Именно поэтому я должен вам сказать — и это будет единственный совет, который я вам дам прежде, чем вы возьмете власть в руки: не рассчитывайте и не оглядывайтесь. Стоит вам один раз оглянуться, и вы превратитесь в соляной столп, как Лотова жена. Я — разум и число; но стоит мне взглянуть вверх — и я готов раствориться в безумии и неисчислимости. Все сущее из хаоса беспредельности неизбежно опускается через число к нулю; любая великая сила восстает против этих этапов падения; любая величина стремится стать бесконечностью. Сила, которая не перелилась через старые границы, пропала даром. Вам дана власть свершить грандиозные дела; достойны ли вы этой власти или собираетесь пустить ее по мелочам? Я, старый опытный человек, говорю вам: думайте о безумных, несоизмеримых деяниях, о беспрецедентных масштабах, о рекордах людской власти, выходящей за пределы разумного; действительность общиплет по пятьдесят, по восемьдесят процентов с любого великого плана; но то, что останется, все еще должно быть грандиозным. Замахивайтесь на невозможное, чтоб осуществить хоть какую-то неизвестную возможность. Вы знаете, сколь великая вещь — эксперимент; видите ли, все владыки мира больше всего страшатся, что им на долю выпадет поступать иначе, чем их предшественникам, поступать неслыханно, наперекор привычному; нет ничего консервативнее человеческой власти. Вы — первый человек на свете, который может считать весь земной шар своей лабораторией. Вот оно, величайшее искушение на горе: я не дам тебе всего, что пред тобою, дабы пользовался ты и наслаждался властью; но тебе дано самому завоевать все это, переделать, попытаться создать нечто лучшее, чем наш жалкий и жестокий мир. Мир вновь и вновь нуждается в творце; но творец, если он не суверенный властелин и повелитель — всего лишь безумец. Ваши мысли будут равносильны приказу; ваши мечты — историческим переворотам; и если вы даже не создадите ничего, кроме памятника самому себе — все равно дело того стоит. Примите же то, что — ваше. А теперь пойдемте; нас ждут.

XLVIII

Дэмон завел мотор и вскочил на сиденье.

— Сейчас приедем.

Машина спустилась с Горы Искушения в широкую долину, помчалась сквозь немую ночь, перевалила через невысокую горную седловину и остановилась под ольхами у просторного деревянного строения, похожего на старую мельницу. Дэмон вышел из машины, повел Прокопа к деревянной лестнице; дорогу им преградил человек в пальто с поднятым воротником.

— Пароль! — потребовал он.

— Цыц! — оборвал его Дэмон и снял автомобильные очки; часовой отступил. Дэмон с Прокопом торопливо поднялись наверх. Они вошли в большую комнату с низким потолком, похожую на класс: два ряда скамей, возвышение, кафедра и черная доска; только класс этот был полон дыма, духоты и крика. На скамьях теснились люди в шляпах; все спорили между собой, с возвышения кричал что-то рыжебородый верзила, на кафедре сухонький, педантического вида старичок яростно звонил в колокольчик. Дэмон двинулся прямо к возвышению, вскочил на него.

— Камарады! — крикнул он, и голос его прозвучал нечеловечески, как крик чайки. — Я привел к вам одного человека… Камарад Кракатит!

Стало тихо; Прокоп чувствовал, как его охватили, беззастенчиво ощупывая, взгляды пятидесяти пар глаз; словно лунатик, поднялся он на возвышение, окинул невидящим взором комнату, тонущую в мглистой полутьме.

— Кракатит, Кракатит, — перекатывался ропот у его ног, и ропот этот переходил в крик: — Кракатит! Кракатит! Кракатит!

Перед Прокопом очутилась красивая растрепанная девушка, протянула ему руку:

— Привет, камарад!

Короткое, горячее пожатие, всё обещающий блеск глаз, и вот уже тянутся двадцать других рук: грубых, твердых, и иссушенных жаром, и влажно-холодных, и мягких от душевности; Прокоп ощутил себя включенным в целую цепь рук; руки тянутся к нему, присваивают его себе.

— Кракатит, Кракатит!

Педантичный старичок звонил как безумный. Когда это не помогло — сам кинулся к Прокопу, потряс его руку; у старичка была маленькая, высохшая ручка, точно из пергамента, а за сапожницкими очками пылала огромная радость. Толпа взвыла от восторга и утихла. Старичок заговорил:

— Вы встретили камарада Кракатита… со стихийной радостью… со стихийной и живой радостью, которая… которую выражаю и я в качестве председателя. Приветствую тебя в нашей среде, камарад Кракатит. Мы приветствуем также председателя Дэмона… и благодарим его. Прошу камарада Кракатита, как гостя, занять место… в президиуме. Пусть теперь делегаты выскажутся, кому вести собрание — мне или… председателю Дэмону.

— Мазо!

— Дэмон!

— Мазо! Мазо!

— К черту ваши формальности, Мазо, — крикнул Дэмон. — Ведите собрание, и точка.

— Собрание продолжается, — возгласил старичок. — Слово имеет делегат Петерс.

Рыжебородый верзила заговорил снова; по-видимому, он нападал на английских лейбористов, но никто его не слушал. Взгляды всех осязаемо упирались в Прокопа; вон там, в углу — большие, мечтательные глаза чахоточного; широко раскрытые голубые глаза какого-то рослого бородатого юноши; круглые, блестящие очки профессора-экзаменатора; колючие заросшие глазки, моргающие из-под невероятно спутанных седых косм; взгляды настороженные, враждебные, глаза запавшие, ребяческие, праведные и порочные. Прокоп осматривал переполненные ряды скамей и вдруг вздрогнул, как от ожога: он встретился со взглядом растрепанной девицы; она, словно падая навзничь, выгнулась волнообразным движением. Прокоп перевел глаза на странную лысую голову, под которой висел узкий пиджачишко, — сам черт не разберет, сколько лет этому созданию, двадцать или пятьдесят; не успел он решить эту загадку, как все лицо лысого сморщилось в широкой, восторженной, осчастливленной улыбке. Чей-то взгляд неотвязно раздражал Прокопа; он всюду искал этого человека, но никак не мог найти.

Делегат Петерс, запинаясь, кончил и, весь красный, исчез между скамей. Взгляды всех приковались к Прокопу в напряженном, настойчивом ожидании; старик Мазо пробормотал какие-то формальности и наклонился к Дэмону. Стояла гробовая тишина; тогда Прокоп поднялся, не отдавая себе отчета в своих действиях.

— Слово имеет камарад Кракатит, — объявил Мазо, потирая сухие ручки.

Прокоп ошеломленно озирался: что я должен делать? Говорить? Зачем? Кто эти люди? Поймал взгляд ланьих глаз чахоточного, строгий, испытующий блеск профессорских очков; он видел глаза моргающие, любопытные и отчужденные, сверкающий, манящий взор красивой девицы; она открыла грешные, горячие губы, вся превратившись во внимание; лысый, сморщенный человечек на первой скамье не спускал восторженных глаз с губ Прокопа; тот, обрадованный, улыбнулся человечку.

— Люди, — начал он тихо, будто говоря во сне, — вчера ночью… я заплатил безмерную цену. Я пережил… и утратил… — Он собрал все силы, чтоб овладеть собой. — Иной раз переживаешь… такую боль, что она становится уже не только твоей. И ты открываешь глаза и видишь. Затмилась вселенная, и земля затаила дыханье от муки. Мир должен быть искуплен. Ты не снес бы боли своей, если б страдал один. Вы все прошли через ад, все вы…

Он огляделся; всё сливалось в каком-то тусклом сиянии, как на дне морском.

— Где кракатит? — вдруг раздраженно спросил Прокоп. — Куда вы его дели?

Старик Мазо осторожно поднял фарфоровую святыню, вложил ему в руку. Это была та самая баночка, которую он когда-то оставил в своем лабораторном бараке на Гибшмонке. Он открыл крышечку, запустил пальцы в зернистый порошок, стал разминать его, нюхать, положил щепотку на язык; узнавая его вяжущую резкую горечь, смаковал с наслаждением.

— Хорошо, — вздохнул он и сжал драгоценный предмет обеими ладонями, как бы грея озябшие руки.

— Это ты, — вполголоса проговорил он, — я тебя знаю; ты — взрывная стихия. Придет твой миг — и ты отдашь все, заключенное в тебе; и это хорошо… — Он нерешительно взглянул исподлобья на людей. — Что вы хотите знать? Я разбираюсь только в двух вещах: в звездах и в химии. Прекрасны… безграничные просторы времени, извечный порядок и неизменность, божественная арифметика вселенной; говорю вам — нет ничего прекраснее… Но что мне все законы вечности? Придет твой миг — и ты взорвешься; исторгнешь из себя любовь, и боль, идею, и не знаю, что еще; но самое твое великое и самое сильное — всего лишь мгновение. Нет, не включен ты в цепь бесконечности, не миллионы световых лет — твое исчисление; так пусть же… пусть же твой ничтожный миг будет достойным того, чтоб прожить его! Выметнись высочайшим пламенем. Ты чувствуешь себя скованным? Разбей свою оболочку, разнеси камень! Дай свершиться единственному твоему мгновению. И это будет хорошо.