Казачка - Николай Сухов

Федор смешливо сощурился и мельком искоса взглянул на Надю.

— Хочешь прокатиться? — спросил он у племянника, пошевеливая бровями: он заранее уже знал, что тот, конечно, только этого и дожидался. Федор закинул поводья, вскочил на коня и, втянув в седло Мишку с расплывшимся от восторга лицом, усадил его впереди себя.

Тот поплотнее прижался к нему, уселся кое-как, опираясь ногой о конскую шею, и, горделиво обернувшись к подошедшим друзьям, строго, баском сказал:

— Санька, салазки мои возьми!

Кони тронулись, и Мишка без нужды потряс поводьями, звякнул ими. Надя, перегибаясь в седле, ласково поглядывая на сосредоточенного и строгого племянника, попыталась завязать с ним разговор:

— Что же, Миша… как живете? Что у вас новенького? — спросила она.

Но малый весь был поглощен другим и, вопреки своей обычной говорливости, стал скуп на слова:

— А ничего, тетя Надя, все по-старому.

— Все по-старому? — недоверчиво переспросила Надя. — И нового ничего? А в школу… как? Ходишь в школу, учишься?

— Эт-то мы учимся. С Санькой вместе. В третьем классе мы… Куда, леший! — и дернул за поводья, словно бы конем правил не дядя, а он сам. — Андрей Лукич, учитель-то наш, сулился нам похвальный дать, да мы невзначай прищемили ему пальцы… дверями, он и осерчал.

— Во-он что! — с притворным сочувствием удивилась Надя. — Какое дело! И больно прищемили? До крови! Ах, друзья, друзья! А мама за это — что? Небось ругалась? А? И папаня ругался! Вот видишь…

Она помолчала, вглядываясь в улицу, в синеватую полутьму. Уже неподалеку, за снеговыми увалами, за пестрой россыпью крыш, кустов и плетней виднелась огромная в парамоновском палисаднике раина. В груди у Нади застучало сильнее. Она привстала на скользких стременах, не чувствуя затекших, смерзших ног, одернула задубевшую шинель, подвернула на коленях полы, поправила платок и, усаживаясь в седле половчее, опять повернулась к разговаривавшему с Федором племяннику:

— А что же, Миша, ты не похвалишься, не скажешь, — семья-то у вас прибавилась? Ведь мама… она родила?

…О том, что это должно было случиться, и вот-вот, на днях, Надя с Федором знали от Мишкиного папани, Алексея, который по первопутку наведывался к ним в Филоново — привозил харчи и домашние подарки, в том числе вот этот пуховый платок, что теперь Наде так пригодился.

— Мама-то? Ага. Родила. Она позавчера только… Ох, какой же леший он у тебя, дядя Федя! И так он и лезет! Ну, куда же ты?.. — И через дядину руку Мишка еще раз потянул за поводья, заставив коня недовольно мотнуть головой и спуститься в ухаб дороги, — Мама… она родила. Девчонку. Пищит, пищит, и ночью нет покоя.

Надя усмехнулась:

— Да? А говоришь — ничего нового!

Мишка потупился и смущенно зацарапал ногтем лоснившуюся под ним узорчатую оковку луки.

— Да я забыл… Ты про это разве?

Надя с Федором весело рассмеялись.

А Мишка встрепыхнулся и радостно закричал, заметив под окнами своего дома отца, закрывавшего ставни:

— Папаня, папаня, служивые!

Они проезжали уже соседский палисадник, о котором можно было только догадываться, так как из-под снега торчали одни лишь верхушки самых высоких груш, и видели: Алексей, держась за отцепленную ставню, помахал рукой в их сторону, затем быстро нагнулся — он стоял выше подоконника — и, постучав в озаренное лампой окно, торопливо прикрыв ставню, метнулся к воротам.

Пока служивые приблизились к воротам, обкиданным и справа и слева снеговыми запорошенными глыбами, они были уже во всю ширь распахнуты. В просвет был виден исслеженный двор и сутуло ковылявший по двору, от крыльца к воротам, Матвей Семенович: без шапки, в одной фланелевой распоясанной рубахе, новой, очень на нем топорщившейся, — должно быть только что надел ее. В руках большая икона, прислоненная к груди.

Служивые въехали во двор рядышком, как в строю. Возмужалые и повидавшие виды, они были в полной боевой форме. Даже строевые озиравшиеся кони их были с походными вьюками. Федор спустил на утоптанную стежку племянника, спешился, отдал ему поводья и подошел к Наде. Ей помогал Алексей: он придержал стремя, когда она вылезала из седла, и взял у нее коня. Надя стояла, отряхивая с шинели и платка снег, снимая с руки плеть, и застенчиво, немножко растерянно поглядывала на приближавшегося к ним, спотыкаясь, растроганного Матвея Семеновича. Федор кинул брату обе плети — свою и женину, — улыбнулся Наде, сказав: «Вот и кончились наши мучения», — и взял ее за подрагивавшую руку.

Так они — рука с рукой, как под венцом в церкви, — и подошли к старику, державшему за нижние углы икону, заслоняя ею вороную, с проседью, бороду. Икона эта, с отколотым краешком стекла вверху, была хорошо знакома Федору. С нею, еще новой и нарядной, он ходил когда-то по полям во время крестного молебствия в засушливый год, когда церковных икон и прочей утвари для всех желающих не хватило. У иконы этой с изображением Спасителя был еще немного смят венчик. Сейчас, в полутьме, рассмотреть этого нельзя было. Но Федор это знал. Ведь это все его грехи: и что позолоченный венчик смят немного и что краешек стекла отколот.

Мимолетные видения детства, те далекие и одновременно близкие картины, что в памяти со временем неизъяснимо нежно так расцвечиваются, останавливаясь в конце концов на грани были и вымысла, но которые давностью никогда не стираются, — видение этих картин взволновало Федора.

Взволновал его и растроганный вид отца, в руках которого покачивалась начинавшая тускнеть на морозе икона. Федор понимал, что отец встречал их так, с иконой, не только как служивых, но и больше всего как новобрачных, впервые переступавших порог родительского крова. Ведь они уже не могли теперь венчаться в церкви после того, как Надя была обвенчана с другим! Федор смахнул с себя папаху, наклонился, свесив заиндевевший чуб, и глухо попросил, не выпуская Надиной руки:

— Благослови нас, батя.

Надя, чувствуя, как к лицу и затрепетавшему сердцу прилила горячая волна, тоже наклонилась.

— Дай вам бог!.. Дай вам бог!.. — торопливо сказал старик, на минуту подняв и придвинув к их низко опущенным головам икону. Он хотел было сказать еще что-то, но от подступивших слез в горле у него вдруг захрипело, и слова застряли…

Немного погодя в парамоновском пятистенке — хата и горница — наперебой звучали молодые веселые голоса. Матвей Семенович, деловито суетясь, сияя всеми своими морщинами, взялся в первую очередь за печурку. Он как раз растапливал ее, когда Алексей постучал и крикнул ему в окно. Старик совал в печурку ржаную, копной лежавшую посреди пола солому, помешивал кочергой. Жестяная, под потолком, труба — через всю хату, от окна и до печи — пощелкивала, сразу же начиная алеть: сперва снизу, а потом все выше и выше, и по хате, а через открытую дверь и по горнице ощутимо полилось тепло.

Мишка суетился еще больше деда и ни на шаг не отступал от служивых, отогревавшихся у трубы. Они уже разделись и были в одних гимнастерках, хоть и не новых, но ловко сидевших на них под туго-натуго затянутыми ремнями. Поводя восторженными глазенками, Мишка втискивался между служивыми, прижимался стриженой головой то к дяде, то к тетке и без умолку звенел, мешая их разговору со стариком.

— Да угомонись хоть трошки, окаянный! Вот вьюн бесхвостый! — ласково покрикивал на него Матвей Семенович. — Дай слово-то сказать!

Федор внес со двора переметные сумы, отвязав их от седел, и Надя принялась оделять племянника гостинцами: пряниками, кренделями, конфетами, в бумажках и без бумажек. В Мишкину пригоршню гостинцы не умещались, и Надя стала запихивать их в карманы его влажных от растаявшего снега штанишек. Мишка застеснялся и хотел было отойти, но Надя, смеясь, удерживала его за подол рубахи.

— Подождите же вы с ним! Надя, Надюша… Федя! Ну, и репей! Что ж вы не войдете! Дайте же поглядеть на вас! — слабым голосом кликала из горницы Настя, еще не поднявшаяся с постели после родов.

— Дитя простудим, мы же ледяные. Минуточку, оттаем вот, — отозвалась Надя.

— Не простудите. Дите укрыто у меня.

Надя отпустила племянника и незаметно прихорошилась, как бы готовясь показаться самому придирчивому человеку. Ощупывая тонкими пальцами голову, она поправила прическу — зашпиленный тяжелый жгут волос, с гарусным, в мелком блестящем стеклярусе шлычком на затылке; одернула суконную, поверх армейских брюк, юбку. Ростом по плечо Федору, была она все еще подбористая и статная, несмотря на беременность. В глубине души Надя немножко побаивалась старшую сноху, хозяйку дома, и, направляясь к ней в горницу, полуосвещенную светом из хаты, потянула за собой Федора.

Вошел со двора Алексей. Обметаясь у порога, глядя на сына и старика, заулыбался: Мишка подпрыгивал возле кочегарившего, разомлевшего деда и все подносил к его лицу пригоршню гостинцев, заставляя его «покушать» на выбор, «налюбка».