Жизнь Пушкина - Георгий Чулков

Пушкина раздражало тупое непонимание его хулителей. Это видно из его письма П. А. Плетневу, которое он послал ему, вернувшись с Кавказа. Критики упоминают о «Мазепе» Байрона[856]. Но тема поэмы Байрона совсем иная. «Байрон знал Мазепу только по вольтеровой истории Карла XII[857]. Байрон поражен был только картиной человека, связанного на дикой лошади и несущегося по степям. Картина конечно поэтическая…» Но все это ничего общего не имеет с замыслом Пушкина: «Сильные характеры и глубокая трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, — вот что увлекло меня…»

Пушкину казалось, что критики единодушны в своем отрицательном отношении к «Полтаве». Хвалебных отзывов поэт не замечал. Однако мнения современников были разнообразны. Это отметил «Московский телеграф». Ксенофонт Полевой[858], усматривая в поэме большие достоинства, подчеркивал народность поэмы. Хвалебные статьи были в «Атенее»[859] и в «Деннице»[860], где о поэме писал Ив. Киреевский. Едва ли не самый враждебный отзыв[861] был в «Вестнике Европы» в статье Надеждина. «Северная пчела»[862], сначала приветствовавшая поэму, позднее, в лице Булгарина, объявила о полном падении таланта Пушкина. Позднейшие попытки истолковать враждебные критические отзывы о «Полтаве» политическими соображениями лишены всяких оснований. Современники вовсе не усматривали в «Полтаве» ничего реакционного. Никому в голову не приходило, что Пушкин полемизирует будто бы в «Полтаве» с декабристами[863]. Недаром демократически настроенный Кс. Полевой хвалит «Полтаву». В «Деннице» Максимовича[864] Пушкин поместил «Отрывки из рукописи»[865], где он высказывается по поводу «Полтавы»: «Habent sua fata libelli[866]. Полтава не имела успеха. Вероятно, она и не стоила его, но я был избалован приемом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям; к тому же это сочинение оригинальное, а мы из того и бьемся…»

Любопытно, что иные зоилы почему-то находили пушкинского Мазепу глупым. Пушкин, отвечая этим критикам, говорит: «Что изобразил я Мазепу злым, в том каюсь. Добрым я его не нахожу, особенно в минуту, когда он хлопочет о казни отца девушки, им обольщенной. Глупость же человека оказывается или из его действий, или из его слов. Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь как и в истории. Речи его объясняют его исторический характер. Недовольно, если критик решит, что такое-то лицо в поэме глупо: нехудо, если он чем-нибудь это и докажет…»

Это замечание Пушкина остается в силе и до наших дней.

Трагедия поэта заключалась в том, что он перерос интересы и вкусы своих читателей. В своей заметке[867] о судьбе Баратынского Пушкин говорит то же самое, что он мог бы сказать о своей собственной судьбе: «Юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели все те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни…» А примерно за год до того Баратынский писал Пушкину о читателях по поводу появившихся двух глав «Онегина»: «Высокая простота создания кажется им бедностью вымысла… Я думаю, что у нас в России поэт только в первых незрелых своих опытах может надеяться на большой успех…»

Само собою разумеется, что это «охлаждение» публики к поэзии Пушкина объясняется не только ее непониманием новой, более совершенной поэтической формы, но и кругом тех идей, интересов и тем, коими вдохновлялся теперь поэт. Вот эта идейная высота зрелого Пушкина не удовлетворяла и даже обижала в равной мере и Надеждина, и Булгарина, несмотря на различие их политических и социальных позиций.

На Кавказе, в палатке Раевского, жить было легче и приятнее. Здесь, в «мирной» обстановке, Пушкин изнемогал под тяжестью жандармских приказаний и выговоров, журнальной брани и неудачных попыток как-нибудь устроить свою личную жизнь.

Во второй половине сентября Пушкин был уже в Москве. Прошло четыре с половиною месяца с тех пор, как Пушкин получил письмо от матери невесты. Поэт явился в дом Гончаровых на Никитской в надежде на благосклонный прием.

С. Н. Гончаров, брат Натальи Николаевны, рассказывал, что поэт явился утром. В столовой пили чай, но маменька была еще в постели. Пушкин так торопливо раздевался в передней, что калоша, им снятая с ноги, влетела в столовую. Наталья Николаевна, узнав, что приехал претендент на ее руку, спряталась, не смея к нему выйти без позволения Натальи Ивановны, а когда вышла, то была рассеянной и смущенной. Мамаша приняла жениха у себя в спальне очень холодно. Пушкин позднее писал ей, напоминая об этом: «Сколько мучений выпало на мою долю, когда я вернулся! Ваше молчание, ваш холодный вид, прием Натальи Николаевны, такой равнодушной и невнимательной… Я не посмел объясниться и уехал со смертью в душе…»

Кажется, Пушкин писал это с полной искренностью, но трудно понять его тогдашнее душевное состояние. Мечты о юной невесте сочетались у него как-то странно с его холостыми привычками. Его будто бы восторженная любовь к «небесной» Наташе не помешала ему в кочевой кибитке ухаживать за калмычкой, а покинув Москву 12 октября, он поехал не в Петербург, а в Малинники, откуда писал очень легкомысленно Алексею Вульфу, что Нэтти[868] в деревне, что она томная, истерическая и нежная и что он, Пушкин, вот уже третий день как в нее влюблен. Но все это пустяки по сравнению с теми соблазнами и увлечениями, какие ждали его в Петербурге, куда он приехал в первых числах ноября.

С уверениями Юзефовича, что Пушкин стал совсем другим, не вполне можно согласиться. Да, взгляды Пушкина на мир, на смысл истории, на нравственный долг человека, на христианство значительно изменились, но его страстная природа, его душа, жаждущая наслаждений и ничем не ограниченной свободы, осталась все та же. А в Петербурге были немалые соблазны. Одним из этих соблазнов была Каролина Адамовна Собаньская, урожденная Ржевуская, тридцатипятилетняя красавица, любовница графа Витта, родная сестра Евы Ганской[869], в которую был влюблен Бальзак[870].

Каролину Собаньскую Пушкин знал еще в Одессе и тогда уже был к ней неравнодушен, несмотря на то что его сердце в это время было занято любовью к Ризнич, а потом к Воронцовой. Каролина Собаньская, когда-то блиставшая в Вене, в аристократическом салоне своей тетки Розалии Ржевуской[871], вышла замуж за пожилого подольского помещика Собаньского[872], но жила с ним недолго. Бросив мужа, она в 1819 году сошлась с графом Виттом. По-видимому, у нее были и другие увлечения. Она была образованна; ее ценили как прекрасную пианистку; у нее была драгоценная ею собранная коллекция автографов; талантливые современники искали ее общества; Мицкевич познакомился с нею в Одессе в феврале 1825 года и воспел ее в ряде стихотворений; однако он скоро разочаровался в ней и не утаил этого в своих стихах.