Антология Сатиры и Юмора России ХХ века - Феликс Кривин

АЛКЕСТИДА. Что же делать? Если такова воля богов…

АДМЕТ. Да, конечно, это воля богов, это все воля богов! Если б не воля богов, разве б я позволил тебе умереть? Тем более теперь, когда я узнал тебе настоящую цену… О Алкестида, я этого не переживу, я умру от тоски по тебе!

АЛКЕСТИДА. Ничего, ты утешишься. Найдешь себе другую жену. Вы еще будете счастливы.

АДМЕТ. Счастливы? Прошу тебя, не произноси этого слова. Больше в этом доме не будет счастья. Какой бы ни была моя вторая жена, она не даст мне счастья такого, как дала ты. Я всегда буду помнить тебя, Алкестида.

АЛКЕСТИДА. Спасибо, Адмет, ты хороший муж.

АДМЕТ. О, если бы я мог умереть вместо тебя! Но это невозможно. Боги лишили меня такой возможности. Я могу умереть только сам за себя, а я не такой эгоист, чтобы умирать за себя, Алкестида!

АЛКЕСТИДА. Милый! Я не стою такой любви.

АДМЕТ. Прощай, Алкестида, тебе пора! (Обнимаете.) О, почему я не могу за тебя умереть, почему я не могу умереть за ту, которую люблю больше жизни?

Алкестида уходит. Адмет остается один.

О боги, зачем вы мне оставили жизнь, если за нее приходится так расплачиваться? Неужели нельзя было что-нибудь придумать, чтобы оставить мне и жизнь, и жену? О боги, теперь я никогда не утешусь! Тем более в наше время, когда не так-то просто найти жену, которая согласится за тебя умереть… Я вне себя. Я просто убит горем. Я могу в любую минуту сойти с ума или покончить с собой, или еще что-нибудь в этом роде. Никогда мне не было так тяжело, меня еще никто не видел в таком состоянии. Подданные не узнают своего царя. Конечно, я буду крепиться, чтобы их не расстраивать, я даже буду казаться веселым, но долго ли можно быть веселым, когда умирает жена? И все-таки я — царь, я должен показывать пример своим подданным. Пусть они видят, что царь и в горе царь, и в радости царь, и всегда, всегда царь, потому что иначе быть не может.

Входит Алкестида.

Как, ты еще не умерла?

АЛКЕСТИДА. Я уже умерла, но меня опять оживили.

АДМЕТ. Не понимаю. Каким образом?

АЛКЕСТИДА. Все случилось как-то неожиданно. Понимаешь, я умерла и лежу себе, жду, когда за мной прилетит Танат и унесет меня в царство теней. Но тут откуда ни возьмись Геракл…

АДМЕТ. Какой это Геракл? Такой большой, представительный?

АЛКЕСТИДА. Да, да.

АДМЕТ. Продолжай, Алкестида.

АЛКЕСТИДА. Ну вот. И этот Геракл напал на Таната и стал с ним бороться. Ну, всего я не видела, потому что я тогда была мертвая, но я слышала, как Танат просил Геракла его отпустить, а Геракл за это потребовал меня…

АДМЕТ. Он потребовал тебя?

АЛКЕСТИДА. Нет, не то чтобы совсем потребовал, а просто чтобы Танат меня оживил и не уносил с собой в царство теней.

АДМЕТ. Продолжай, Алкестида.

АЛКЕСТИДА. Танат сначала отказывался, говорил, что он выполняет поручение Аида, что если он не выполнит поручение, то у него там, в царстве теней, будут большие неприятности. А Геракл сказал, что здесь у него будут не меньшие неприятности, и тогда Танату пришлось согласиться. И вот я опять жива.

АДМЕТ. Все это, конечно, хорошо, только я не пойму, с какой стати Гераклу было за тебя вступаться? Ты, наверно, заговорила с ним или как-то на него посмотрела?

АЛКЕСТИДА. Что ты, Адмет! Я же лежала мертвая!

АДМЕТ. Продолжай, Алкестида. Значит, Геракл — твой освободитель? Может быть, он готов был за тебя умереть?

АЛКЕСТИДА. Быть может, наверное. Ведь это не шутка — драться с самим богом смерти.

АДМЕТ. Продолжай, Алкестида.

АЛКЕСТИДА. Я когда ожила…

АДМЕТ. Продолжай, Алкестида.

АЛКЕСТИДА. Я когда ожила, чуть опять от страха не умерла, увидев, какой огромный этот Танат. Но потом я посмотрела на Геракла и успокоилась.

АДМЕТ. Замолчи, Алкестида! Я тут беспокоюсь, места себе не нахожу, а она там успокаивается — и отчего? Оттого, что смотрит на какого-то Геракла!

АЛКЕСТИДА. Он же меня спас, Адмет!

АДМЕТ. Замолчи, Алкестида! В первый раз мы с тобой расстались, и вот к чему это привело. Я здесь страдаю, я готов в любую минуту сойти с ума, а ты… Так вот для чего тебе понадобилась наша разлука?!

АЛКЕСТИДА. Но ведь я была мертвая.

АДМЕТ. Замолчи, Алкестида! Я сам чуть не умер, так что ж из этого? Значит, Геракл? Знаем мы этих Гераклов… Но у меня это не пройдет. Я все-таки царь, и я сейчас докажу это! (Берет жену за руку, ведет со сцены)Ты умрешь, Алкестида!

Мидасов суд

— Ерунда-с! — отметил Мидас, игру Аполлона прослушав.За это ему, согласно уму, достались ослиные уши.Отличные уши, роскошные уши, сокровище для меломана!Теперь-то Мидас уж спуску не даст ни Аполлону, ни Пану.Старается Пан, заливается Пан, леса и долины радуя. Но…— Ерунда-с! — роняет Мидас, лениво ушами прядая.Гремит Аполлон, забирая в полон все сущие в мире души. Но…— Ерунда-с! — роняет Мидас, развесив ослиные уши.

Прокрустово ложе

Тесей уже занес свой меч, чтобы поразить великана Прокруста, но вдруг опустил его:

— Нет, не могу я так, без суда. Судите его, люди!

И вот начался суд.

Говорили о том, сколько людей загубил Прокруст, калеча их на своем прокрустовом ложе. Вспоминали маленьких, которых он вытягивал, и больших, которым обрубал ноги.

— Ты, разбойник, что ты можешь сказать?

Великан встал. Лицо его было печально, печальны были его глаза.

— Я виновен… Виновен в том, что слишком любил людей…

Его засыпали градом насмешек.

— Да, я любил людей, — убежденно сказал Прокруст. — Я любил их, хотя понимал, как они далеки от идеала. Человек — мера всех вещей, но какой мерой мерить самого человека? Где эта мера, где?.. Вот она! — И Прокруст показал на свое ложе.

— Я все измерил, все подсчитал. Идеальный человек должен быть таким только таким, ни больше, ни меньше. Так судите же меня, люди, за то, что я сделал для вас, за то, что я пытался приблизить вас к идеалу!

Прокруст помолчал, внимая гулу толпы, которая не слушала ничего, кроме своего возмущения. И он продолжал, все больше загораясь:

— Судите меня, люди, за мои трудные дни, за мои бессонные ночи. За то, что в то время, когда вы тешились жизнью, я мучительно искал ту единственную меру, которой достоин человек. Судите меня за мою к вам любовь, за то, что я постоянно думал о вас и хотел, чтобы вы стали лучше. Все, что я делал, знал и умел, — все это было для вас… И ложе это — оно тоже для вас!

— Для нас? — зашумела толпа. — Нет, с нас довольно! Эй, Тесей, положи-ка его самого!

И тут случилось невероятное; великан, еще недавно наводивший страх на всю округу, вдруг стал уменьшаться. И когда его подвели к ложу, он уже был самый простой человек, ниже среднего роста.

Так стоял он, небольшой человек Прокруст, перед своим прокрустовым ложем, которое было явно ему велико, так стоял он и бормотал:

— Люди, не судите меня… Просто я ошибся в расчетах…

Пигмалион

Персей много говорил о своих подвигах, но был среди них один, о котором он не любил вспоминать. Отрубив голову Медузе Горгоне, Персей по дороге домой заехал на остров Кипр к знаменитому скульптору Пигмалиону. Пигмалион в то время был влюблен в только что законченную статую, как обычно бывают влюблены художники в свое последнее произведение.

— Это моя самая красивая, — сказал он, и статуя вдруг ожила.

От таких слов ожить — дело естественное, но скульптор увидел в этом какое-то чудо.

— О боги! — взывал он. — Как мне вас благодарить?

Боги скромно молчали, сознавая свою непричастность.

Пигмалион долго не находил себе места от радости. Потом наконец нашел:

— Я пойду в мастерскую, немножко поработаю, — сказал он ожившей статуе. — А ты тут пока займи гостя.

Женщина занимала гостя, потом он занимал ее, и за всеми этими занятиями они забыли о Пигмалионе.

Между тем скульптор, проходя в мастерскую, наткнулся на голову Медузы Горгоны, которую оставил в передней неосторожный Персей. Он взглянул на нее и окаменел, потому что таково было свойство этой головы, о котором знали все, кого она превратила в камень.

Прошло много долгих часов, и вот в прихожую вышли Персей и его собеседница.

— Какая безвкусица! — сказала ожившая статуя, глядя на окаменевшего творца. — Знаете, этот Пигмалион никогда не мог создать ничего путного.

Так сказала женщина, и Пигмалион навеки остался камнем…

Лепил Пигмалион

Лепил ПигмалионКрасотку Галатею.Извлек из глины онПрекрасную идею:Идею рук и ног,Кудрей, густых и длинных…А может, не извлек —Вложил идею в глину?Ведь глина — прах, балласт,Бездушная порода.Но ты хотя бы разВложить в нее попробуйВсе то, о чем тужил,Одним резцом владея…Но, может быть, вложилОн вовсе не идею?Над глиною корпя,Не думая о чуде,Вложил всего себяВ несбыточные груди.Лепил Пигмалион…От дел земных отринув,Извлек из глины он(А может, не из глины?)Творение свое —Красотку Галатею…А может, не ее?Ну, что ж, тогда бог с нею!Но что-то он лепил —Творец, художник, мастер —И так себя влюбилВ несбыточное счастье,Что было все — как сон,Томлением и бредом…«Наверно, спятил он», —Сосед шепнул соседу.Лепил Пигмалион.И пусть иной ваятель —Ну не пигмей ли он? —Осклабится некстати,Пусть горе-знатокиХулят его творенье.Творенье — пустяки,А главное — горенье.

Вторая жена Пигмалиона