Искусница - Елена Хаецкая

— Да, — кивнула она. Ее глаза были совершенно сухими. — Сегодня умерла моя дочь.

— Ну, невелика потеря, — объявил Моран. — Какая-то девчонка. В Истинном Мире девчонок пруд пруди. Хочешь, найду тебе другую?

— Нет.

— Напрасно. Везде полно сироток, и каждой хотелось бы обрести заботливую маму. Но богатые люди так устроены: предпочитают плодиться сами, а не брать к себе уже готовых детей, которым так нужны их деньги. Глупо.

— Потеря ребенка всегда считается горем, — сказала Хетта Таваци. — Так принято у людей.

— Правда? — Моран выглядел весьма удивленным. — Ну хорошо, — кивнул он наконец, — ты принадлежишь к известной семье и поэтому следуешь заведенной традиции. Это ведь бедняки и безродные бродяги могут позволить себе такую роскошь — наплевательское отношение к традиции. Богачи и столпы общества обязаны поддерживать исходный порядок, даже если считают его идиотским. Ты ведь поэтому скорбишь по своей девчонке? Это же была скверная, ни на что не годная, избалованная, капризная, плаксивая девчонка, которая только о том и мечтала, чтобы бросить свою заботливую маму подыхать от старости в одиночестве и смыться к какому-нибудь напыщенному дураку мужского пола? Да? Я угадал?

— Ты прав, Джурич Моран, — совершенно спокойно произнесла Хетта Таваци. — Именно такой она и была, моя девочка. Но я все равно любила ее.

Моран глядел на нее как громом пораженный.

— Откуда ты знаешь мое имя? Я не называл его тебе!

— Я догадалась, что это ты. Вчера до меня дошли слухи о том, что Джурич Моран объявился в наших краях, и я отправилась на поиски. Мне не составило труда найти и узнать тебя.

— А я-то вообразил, что ты обратилась ко мне за советом по другой причине, — Моран искренне огорчился.

— По какой же?

— Если ты заметила, на мне классическое одеяние выдающегося мыслителя, — подбоченился Моран. — И это неспроста. Я все делаю неспроста, так уж я устроен. Я возжелал явиться в ваш город, одетый мудрецом, чтобы меня все сразу зауважали. В этом заключался мой план. Умно, а?

— Кто вышивал тебе узоры на одежде? — бледно улыбнулась Хетта Таваци, впервые за все время их разговора.

— Я сам, — заявил Моран.

— Оно и видно. Аляповатая работа. Небрежный штрих. И узоры ужасные. Таких вычурных и крикливых я не видела с тех самых пор, как мой последний сын оставил наше ремесло, занявшись разведением лошадей.

— Это была попытка польстить? — подозрительно покосился на нее Моран.

— Нет, это была суровая критика. Ты не умеешь вышивать, Джурич Моран. Ты взялся за дело, которое тебе не по силам.

Моран с трудом переводил дух, как будто только что пробежал большое расстояние. Он пыхтел, вертел головой, нагибался, рассматривая траву у себя под ногами, — все, что угодно, лишь бы не наброситься на наглую женщину с кулаками. В конце концов он заговорил о другом:

— Ты сказала, что вознамерилась усугубить свое горе. Объясни, что ты имела в виду.

Она ответила спокойно:

— Дело в том, Джурич Моран, что я собственными руками убила мою дочь.

На лице Морана проступила сияющая улыбка. Такая появляется на лицах слушателей, когда сказитель начинает увлекательную историю и постепенно подбирается к самому захватывающему моменту.

— Услади меня деталями этого преступления, Хетта Таваци, — попросил он умоляющим тоном.

— В них нет ничего услаждающего… Я подала ей отравленное вино, и моя Иман заснула навсегда.

— У тебя ведь были основательные причины для подобного поступка?

— Да.

— Рыбья блевотина! Женщина! Учти, на моральные пытки я отвечаю пытками физическими!

— О чем ты толкуешь, Джурич Моран?

— Да о том, что если ты будешь растягивать рассказ и мучить меня неизвестностью, я сам растяну тебя на земле между колышками и начну медленно, очень медленно полосовать ножом. Полагаю, это существенно ускорит твое повествование.

— Я поняла тебя, — кивнула она. — Что ж, отвечу быстро. Моя дочь утратила рассудок. Своими фантазиями она сбила с пути моего младшего внука, Номуна. Иман причинила много горя ни в чем не повинным людям. Из-за нее погиб один из моих внучатых племянников, Готоб Таваци. Из него мог вырасти великий мастер, а вместо этого он умер, не дожив и до восемнадцати. Бедняжка Иман даже не понимала, что натворила.

— Следовательно, она была невинна, — заметил Моран, сверкнув глазами.

— Да, но не это важно… Из-за своего слабоумия она могла открыть другим то, что поведала мне. Она ведь не делала из этого тайны, просто никто, кроме меня, не догадался задать ей правильные вопросы.

— Ты знаешь, о чем я сейчас подумал, — предупредил Хетту Таваци Моран, когда женщина остановилась, чтобы перевести дыхание. Он показал ей свой нож. — Ты хорошо понимаешь, какие у меня возникают мысли.

— Я спросила мою дочь — не приходил ли к ней ее сын, Номун-ублюдок, рожденный от пирата. Она сразу же ответила, улыбаясь, что приходил, и был с ней очень мил, и что она страшно по нему соскучилась, а он принес ей свежую рыбу и письмо за жабрами. «Прочитай это письмо, мама», — сказал Номун… Я собственными глазами видела эту записку, испачканную рыбьей кровью! Моя дочь сама показала мне ее…

«Возлюбленная супруга, — было написано там, — я вернулся. Обстоятельства, которые были сильнее, заставили меня много лет скрываться в чужих краях, но теперь, когда я встретил нашего сына, ничто больше не удержит мои корабли вдали от той, которую я люблю». Бедная дурочка! Восемнадцать лет назад ее изнасиловали пираты. Она была игрушкой на их корабле, а когда она забеременела, они избавились от нее. Хорошо еще, что не убили, а вернули отцу. Хотя иногда мне кажется — лучше бы Иман умерла тогда и не причинила бы столько бед, и не принесла бы столько позора.

— Но письмо-то было подлинное? — спросил Моран.

— Конечно, нет! — воскликнула Хетта Таваци. — Его написал мой внук Номун. Он с детства слышал истории о безумной любви между капитаном пиратов и его матерью. Иман сочиняла их без устали. В детские годы Номун верил каждому ее слову, а став подростком, понял, что его мать сумасшедшая. И едва ему выпала такая возможность, он воспользовался ее слабоумием. Он сообщил бедняжке, что ее любовник вернулся и жаждет встречи. Может быть, Номун и впрямь отыскал своего отца… но, скорее всего, отец его давно мертв.

— Как я понимаю, в данной истории важен не столько конкретный отец, сколько идея отца в принципе? — вмешался Моран. И прибавил: — Я не перебиваю, не думай! Просто хочу постигнуть всю историю, до самой ее глубины.

— До самой глубины эту историю может постичь только тот, кто разгадал все ее хитросплетения и нанес первый удар, — сказала госполса Таваци.