Потом была победа - Михаил Иванович Барышев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ребята в разведвзводе дожидаются, — улыбнулся Николай. Он почувствовал, как проходит глупая обида на неведомого связиста.
Нет, за христа ради он Валю целовать не будет. Сейчас обнимет ее, глянет в глаза, в которых дрожат и колются искринки осеннего солнца, и ощутит губы. Желанные, шершавые, единственные на свете.
Рука оказалась неожиданно тяжелой, но Николай пересилил робость. Он обнял Валю и запрокинул ее голову.
— Ты что? — недоуменно вскрикнула девушка. — Зачем ты, Коля!..
Она наклонилась, пряча лицо, и локтем надавила на повязку. Николай охнул от боли.
Ослабли руки, пот липким бисером высыпал на лбу, обмякло тело, и чернильная темнота поплыла перед глазами.
— Коля! — девичий крик был отчаянный и беспомощный. — Коленька!..
Неподатливые руки вдруг стали ласковыми и послушными. Обняли Николая, прижали к груди. Гладили по волосам, по лицу.
— Прости меня, — говорила девушка. — Больно тебе? Глупая я… Как же это я?..
Глаза ее оказались близко. Серые, как теплые летние облака. В них были страдание, радость и ласка. Николай почувствовал губы. Они приникли к нему горячо, отрешенно и беззаветно…
Потом Валя прижалась головой к его плечу.
— Пряталась ведь я от тебя, как улитка, — говорила она. — Думала, скажу, когда война кончится. Боялась, вдруг у нас не любовь, а фронтовой романчик… Шуру Агапову вон изувечило, а лейтенант ее уже связистку из штаба обхаживает… Я верной любви хочу, Коля, настоящей… — Она замолкала, чертила ивовым прутиком по земле. — Больше не от тебя, от самой себя пряталась… Иной раз такое нападало, что хоть беги за десять километров, чтобы тебя увидеть. Девчата надо мной даже подсмеивались. Ты, говорят, Валька, чумовая. Влюбилась, наверное… А у меня от этого слова мороз по коже. Терпела, глупая. Ждала, когда война кончится… Сломалась теперь моя ухороночка.
Рядом стояла винтовка со снайперским прицелом, дожидалась хозяйку. Приклад с левой стороны был до блеска выглажен девичьим подбородком.
— Пойду я, Коля, — спохватилась девушка. — Пора… Километров пять отсюда топать.
Встала, натянула на голову капюшон, задернула шнурок под подбородком, привычно кинула за плечо винтовку.
— На «охоту» ведь иду, — сказала она и горько качнула головой. — После такого-то по людям стрелять. Сейчас бы по лесу брести, песни петь да с ветром разговаривать, а я вот убивать пойду. Раньше бы сказали, не поверила, что такое человек может.
— Не ходи сегодня, — попросил Николай.
— Приказ дан, — невесело ответила Валентина. — За Осовцом в одной лощинке пулемет ходу не дает. Второй день ребята без еды сидят… Поймаю я сегодня пулеметчиков на мушку, и заплачет по ним мама родная…
Разумом Николай понимал Валю, а внутри все равно билось звонкое и радостное. Оно заполняло без остатка и кружило голову… На всем свете сейчас были только двое: он и Валя.
— Валюшка моя, — шептал Николай и целовал близкие губы. — Любимая…
Проводив Валю, Николай отправился в перевязочную. Рана растревожилась, бинт намок, на гимнастерке проступило кровяное пятно.
В перевязочной пани Геновефа всплеснула руками и озабоченно затараторила на смешанном польско-русском языке, который быстро привился в деревне.
— То есть недобра русска паненка, — ворчала пани, разматывая бинт. — С ножом на поясе не мочно кохаться…
Пани снизу вверх поглядела на Орехова большими, жалостливыми, как у телушки, глазами.
Эта тридцатилетняя монашка была загнана войной в глухую деревню к родственникам. Когда неподалеку появился медсанбат, попросила у Евгении Михайловны разрешения ухаживать за ранеными. Сестер не хватало, а пани показала бумагу, удостоверяющую ее медицинские познания. Долинина согласилась.
— Паненка-жолнеж сделала пану сержанту таку шкоду, — ватные пальцы пани задержались на груди Николая. — Пану треба добры руки.
— У нее самые добрые руки, — ответил Николай. — Добрее не сыщешь…
Глаза у пани стали скучными. Пальцы проворнее принялись мотать бинт.
Выписали Николая в солнечный, с ядреным знобким воздухом октябрьский день. То ли от воздуха, то ли оттого, что в медсанбат по такому случаю пришла Валя, а Петухов и Юрка Попелышко угостили Орехова самогоном, у Николая кружилась голова.
— Счастливого тебе пути, Коля, — сказала Евгения Михайловна. — Рада буду тебя видеть, но не на операционном столе. Учти это, пожалуйста.
— Учтет, товарищ военврач, — откликнулась Валя. — Пошли, Коля… Мне по сегодняшнему случаю старшина Узелков на сутки отпуск дал. Допрос сначала снял. Я ему, как попу на исповеди, вывалила, ничего не утаила… Кряхтел старшина от моей исповеди. Думала, прикажет к сосне привязать, а он отпуск отвалил. Чудеса!
Валя была в новенькой гимнастерке. На загорелой шее белела полоска подворотничка. Юбка на ней была тоже новая, синего диагоналя, а на ногах хромовые сапоги.
— Всем взводом наряжали, — смеялась Валя. — Девчата духов не пожалели. Чувствуешь, какой аромат? «Красный мак»!
Она прижалась к лицу Николая пушистыми волосами.
Петухов и Юрка шли метрах в двадцати позади и пререкались из-за бутылки трофейной мадеры, которую они распили позавчера. Теперь оба жалели бутылку и припоминали, кому первому пришла в голову мысль ее выпить.
Николай и Валя отошли от медсанбата уже с полкилометра, когда из-за леса вдруг выскочил «юнкерс», стал круто набирать высоту. Его нагонял истребитель, заходивший то с одного боку, то с другого. «Юнкерс» отбивался очередями и упрямо лез в небо. Чтобы облегчить самолет, летчик решил сбросить бомбовый груз. Наугад, без прицела, рванул он бомбосбрасыватель.
Черные капли отделились от плоскостей и полетели, выгибаясь плавной дугой. Нарастающий визг ударил в уши, заставил припасть к земле.
Бомбы вскинули воду на речке, вырвали на берегу воронку. Одна бомба взорвалась неподалеку от медсанбата. Старый сарай заскрипел от взрывной волны, но устоял. Осколки посекли черепичную крышу.
В цель попал единственный осколок. Он угодил в грудь майору медицинской службы Долининой Евгении Михайловне, когда она, заслышав свист бомб, выскочила из перевязочной и побежала к сараю.
Евгения Михайловна удивленно вскрикнула, прижала руки к груди, покачнулась, силясь удержаться на ногах. Не смогла, боком упала на землю, последним усилием перевернулась навзничь и закрыла глаза.
Николай узнал об этом на другой день. Он прибежал в медсанбат. Пожилой санитар строгал доски на гроб. Потерянно бродили молчаливые сестры. Заместитель начальника медсанбата майор Протасова, угловатая, с мужской хрипотцой и усиками на верхней губе, перебирала бумаги и вещи Евгении Михайловны.
— Проститься пришел, старший сержант? — спросила она и заплакала по-деревенски беззвучно.
Евгения Михайловна лежала в темной пристройке позади перевязочной. В
